(Литературные раздумья)

(Окончание. Начало см. "Зеркало" от 30 мая, 6, 13, 20, 26 июня, 4, 11, 18, 25 июля, 1, 8, 15, 22, 29 августа, 5, 12, 19, 26 сентября, 3, 10, 17, 24, 31 октября, 7, 14, 21, 27 ноября и 5 декабря 2009 г.)

МУЖЕСТВО

(Последняя встреча с Джафаром Джафаровым)

Начиная с 1972 года, когда он слег, и до самого дня смерти в сентябре 1973-го, все были убеждены, что Джафар Джафаров не знает о своей ужасной болезни.

Он лечился в Баку, в Москве перенес несколько сложнейших операций, поразив своим мужеством видавших виды хирургов, и мы каждый раз после посещения страждущего испытывали глубокое чувство жалости к нему, утешая друг друга тем, что Джафар Джафаров, к счастью, не знает о своей болезни, живет надеждой на выздоровление и верой в завтрашний день. Всякий раз при встрече он делился своими планами на будущее, диктовал сотрудникам руководимого им Институтом искусств АН Азербайджана (Вете Надировой чаще всего) свои идеи о театре, словом, на смертном одре его вконец ослабленное тело продолжало жить творческой жизнью.

В последний раз я видел Джафара Джафарова в августе 73-го, и эта встреча навсегда запечатлелась в моей памяти. Мы пришли навестить его вместе с отцом и моим тестем Теймуром Эльчином (1). Выглядел он гораздо лучше обычного и много говорил о театре, причем речь его была по обыкновению страстной и увлеченной, потом вспомнил о нашей совместной поездке в начале шестидесятых на отдых в Сабирабад к доктору Али Агабейли, когда мы любовались местом слияния Куры и Араза, а потом поплыли на плоту по Куре, отмечая это путешествие пирушкой, устроенной тут же на плоту, поинтересовался состоянием библиотеки доктора, много шутил и вдруг неожиданно для всех... заплакал.

Его внезапные слезы произвели на нас угнетающее впечатление, мы не знали, что говорить и что делать, мне даже показалось, что неконтролируемый приступ слабости расстроил и самого Джафара Джафарова...

Но в тот же миг по какому-то наитию я вдруг осознал, что это вовсе не слабость, о ней и речи быть не может. Я понял, что Джафар Джафаров все эти месяцы знал о своей болезни и скрывал это ужасное, убийственное знание ото всех - от родных и близких, от друзей и знакомых, но только не от себя...

Не знаю, не знаю, может, я поддался чувствам, может, все было не совсем так или даже совсем не так, но и сегодня в горечи воспоминаний я различаю истину: слезы Джафара Джафарова не являются свидетельством его слабости, напротив, они явили великое мужество этого человека, служили доказательством его духовной силы и внутренней стойкости.

Этими же качествами отличалось все его творчество.

Безусловно, творчество Джафара Джафарова отмечено высоким научно-эстетическим уровнем...

Безусловно, никто другой не мог так страстно, умно, тонко, говоря о сложном просто, доходчиво, как Джафар Джафаров, оценивать художественное произведение, спектакль, словом, любое литературно-художественное явление, достойное его внимания...

Безусловно, круг творческих интересов Джафара Джафарова был необычайно широк и одухотворен его тонким вкусом и глубокими знаниями, помноженными на любовь к культуре и искусству...

Все это так, все это верно, но для меня главным показателем своеобразия всего творчества Джафара Джафарова является явно ощущаемое качество его характера - мужество.

В своей правоте, в своих ошибках, сомнениях и переоценках он был одинаково мужественен, и это качество для меня сейчас обрело статус этико-эстетической категории.

Отмечая это, вспоминаю, что в контексте событий общественного сознания Азербайджана в сороковых-пятидесятых годах главным и резким оппонентом Джафара Джафарова был Мехти Гусейн, который также был мужественен даже в своих заблуждениях.

Джафар Джафаров и Мехти Гусейн были достойными соперниками.

Случившийся в начале пятидесятых водоворот общественно-политического и литературного процесса буквально загнал Джафара Джафарова в угол, этот человек, чьи помыслы и чаяния были неразрывны с чаяниями и ожиданиями народа, был объявлен "нигилистом", за что даже был изгнан из Союза писателей.

Перед глазами всплывает картинка из детства: в поношенных брюках и старой рубашке Джафар Джафаров идет по улице на месте теперешнего кафе "Наргиз" (2), в руках у него авоська, в которой буханка хлеба, бутылка кефира и кое-что из "потребительской корзины бедняка", однако шаг его тверд, голова высоко поднята, на устах - насмешка над превратностями быстротекущей жизни...

Ясное дело, прохожим невдомек, что этот человек с авоськой - один из светлейших умов нации. Так, наверное, и должно быть: удивительная простота и непростая одаренность должны идти нога в ногу, рука об руку, даже если в руке авоська с бутылкой кефира.

Впоследствии Джафар Джафаров, достигнув высоких должностей, с улыбкой вспоминал перипетии злополучного "водоворота", что свидетельствовало для меня об его замечательном нравственном здоровье: он оставался прост в своем величии на всех этапах своей богатой событиями жизни.

Со дня смерти Джафара Джафарова прошло десять лет. Мы прожили очередное десятилетие. Наш сложный мир усложнился на десять лет. Наука, теоретическая мысль продвинулась на десять лет вперед. Но за эти прошедшие десять лет авторитет Джафара Джафарова, оценка современниками его творческого наследия ничуть не изменились. А если и изменились, то только в сторону еще более глубокого понимания.

СОБЫТИЕ ХХ ВЕКА - ЛИТЕРАТУРА ЛАТИНСКОЙ АМЕРИКИ

Жоржи Амаду в своем предисловии к пьесе Гильермо Фегерейдо "Лиса и виноград" ("Эзоп") очень высоко оценивает эту "смешную трагедию", и действительно, если бы мне пришлось составлять антологию драматургии ХХ века, то не колеблясь включил бы эту пьесу в нее, потому что художественно-эстетический и философский уровень означенной пьесы соответствует масштабам нашего века.

На мой взгляд, первая и главная причина заключается в том, что в этой пьесе общечеловеческая тема переплавлена в тигле национального эстетического колорита, того самого, который возвысил произведения самого Амаду до уровня события мировой литературы и, вообще, прославило литературу Латинской Америки ХХ века как одну из самых сильных литературных школ в мире.

СТРАННЫЕ ВЫВЕРТЫ ПАМЯТИ, ИЛИ МОИ СООБРАЖЕНИЯ О РАССКАЗАХ ЮРИЯ НАГИБИНА И СООБРАЖЕНИЯ ЮРИЯ НАГИБИНА О РАССКАЗАХ ИЛЬЯСА ЭФЕНДИЕВА

Вот уже несколько дней как я обитаю в Москве: городе и гостинице. Накупил в "Книжной лавке" массу книг, в том числе книгу рассказов Юрия Нагибина, из которой три рассказа прочел сразу же в номере гостиницы (остальные дочитал в Баку).

Перед возвращением домой, закончив свои дела в Союзе писателей, зашел к председателю зарубежной комиссии Косорукову Александру Александровичу, где застал Нагибина, с которым у меня было "шапочное" знакомство.

Поздравил его с новой книгой.

- Ну как? - вдруг спросил он.

Я высказал свое мнение о трех прочитанных рассказах и высказал следующую мысль:

- Начиная читать, мне показалось, что кто-то уже рассказывал мне эти истории, закончив читать, ловишь себя на каком-то новом ощущении.

Нагибин на это сказал:

- Для меня ваши слова - очень серьезная похвала!

Мысль, высказанная Нагибину, весь день - и в Союзе писателей, и в гостинице, когда упаковывал чемодан, и по пути на Курский вокзал - преследовала меня, я никак не мог отделаться от ощущения, что я где-то вычитал ее.

По дороге домой я периодически пытался вспомнить, где же я мог прочесть эту мысль.

Наконец-то, как это бывает, вдруг вспомнил: это же мысль самого Нагибина! Это он высказал похожую мысль о рассказах Ильяса Эфендиева.

Вчера вернулся в Баку и, чтобы унять зуд памяти, до полуночи рылся в старых газетах и журналах и, наконец, нашел искомое. Эта была страница газеты "Адабийят ве инджесенет" ("Литература и искусство"), посвященная Декаде культуры Азербайджана в 1959 году. Вспомнил сразу, что эту типографскую страницу, хранящуюся в собственном архиве, подарил мне тогдашний главный редактор газеты Гасым Гасымзаде, клгда мы вместе работали в Институте Низами.. Здесь же были напечатаны соображения Юрия Нагибина, где, в частности, отмечалось: "Ильяс Эфендиев не боится изображать буйное проявление чувств и необычные качества человеческого характера. Тебе кажется, что ты уже слышал эти истории о любви красивой девушки к юноше. Однако, при всем при том, все эти истории чрезвычайно свежи, убедительны и, к тому же, невероятно волнительны".

Вот такие вот выверты памяти...

АКВАРЕЛЬ АНТОНА ЧЕХОВА

Для меня ответ на вопрос: "Кто самый значительный после Чехова русский драматург?" однозначен: Александр Вампилов.

Прожив всего тридцать пять лет (на девять лет меньше Чехова!..), Вампилов успел сформироваться как драматург, чьи персонажи говорят основное и сокровенное не словами, а тем, что стоит за этими словами, и в этом смысле Вампилов является одним из, а может, и единственным представителем школы Чехова не только в России, но и вообще мировой драматургии ХХ века.

"Утиная охота", "Прошлым летом в Чулимске", "Провинциальные анекдоты" и "Чайка", "Три сестры", "Дядя Ваня", "Вишневый сад" - произведения, выражающие различные эпохи и, самое главное, абсолютно противоположные образы жизни, однако акварельность, в которой "выполнены" чувства, настроения, родственна и даже идентична.

К примеру, эту самую акварельность я не чувствую у Леонида Зорина. У него бросаются в глаза густые мазки масляной краски, свойственной кисти Островского, создающие определенную тяжесть, весомость. Даже в такой лиричной пьесе, как "Варшавская мелодия", или в драме "Серафим, или Три главы из жизни Крамольникова", жанр которой определен автором как "легенда", ощущается эта тяжеловесная значительность, подавляющая и "лиризм", и "легендарность".

То же самое и у Александра Володина. Его "Пять вечеров" - пьеса, безусловно, талантливая, но и здесь царит четкая определенность, прямолинейность, и здесь царит дух Островского, но не Чехова.

По-моему, это не очень хорошо.

ДРУГОЙ СОЛОГУБ

"Тяжелые сны" стали для меня неожиданностью.

До того я прочитал всего один роман этого автора - "Рукотворная легенда", и произведение оставило меня совершенно равнодушным.

Но вот при чтении "Тяжелых снов" самое что ни на есть подлинное изумление не оставляло меня: оказывается, Сологуба (и, вообще, русскую прозу!) я толком и не знаю.

И дело вовсе не в том, что роман этот высокохудожественен, или, наоборот, низкопробен, отнюдь.

Все дело в том, что роман Сологуба - нечто принципиально новое в контексте современной русской прозы.

Герои романа, слов нет, люди русские, но это не русские Толстого, Гоголя, Достоевского, Гончарова; они не похожи на русских людей Шолохова, Платонова, Распутина, Шукшина.

Конечно же, и Федор Сологуб относится к плеяде русских писателей, но это какой-то "другой" русский писатель.

ДОСТОЕВСКИЙ И "ДОСТОЕВЩИНА"

Сегодня утром дочитал книгу Лии Розенблюм "Творческие дневники Достоевского" и пришел к выводу, что эта монография - самое лучшее произведение советского литературоведения (включая и книгу Николая Чиркова "Метод Достоевского") о личности и творчестве Достоевского.

Для меня воплощением русской прозы в первую очередь и несомненно является Лев Николаевич Толстой, и в этом убеждении мои чувства и мысли нераздельны.

Подобной нераздельностью по отношению к Достоевскому похвастаться не могу. Умом я понимаю величие Достоевского, чувства же порой абсолютно равнодушны к нему. Сознание - объективно, оно говорит мне: дорогой Эльчин, это твоя проблема, и Достоевский тут ни при чем.

Книга Розенблюм еще и потому отличается от продукции советского литературоведения, что не посвящена разоблачению и развенчанию "достоевщины", а именно исследует творческий метод Достоевского с позиций серьезного ученого.

В своих попытках раскрыть сущность метода, проанализировать его автор опирается на дневники Достоевского, записные книжки, но, вчитываясь в монографию, я словно бы слышу приглушенный голос писателя: "Милостивая сударыня Лия достойна благодарности, однако, чтобы понять, кем и чем я являюсь, почитайте лучше мои произведения!"

Я согласен с Достоевским.

P.S. Одним из самых ярых разоблачителей "достоевщины", заработавшим на этом деле сомнительную славу, является "выдающийся" критик Ермилов; делая эти заметки, вспомнил и о нем, отыскал на полке его книгу и перелистал.

Приведу всего один абзац (3), но и этот коротенький текст говорит о многом.

"Для того чтобы очистить в творчестве Достоевского истину от лжи, мы должны трезво увидеть и безжалостно удалить "достоевщину" Достоевского, то есть избавить его от психологии и идеологии безнадежности и безысходности, от болезненного стремления к наслаждению злом - всего того, что отдаляло его от прогрессивных сил эпохи".

За этим абзацем сияет непреложная истина:

Достоевского создал Бог.

"Достоевщину" - советская идеология.

ШЕКСПИР В ПРЕДСТАВЛЕНИИ ИЛЬЯСА ЭФЕНДИЕВА УМАЛЯЕТ АВТОРСТВО ШИЛЛЕРА

Сервантес, Шекспир, Толстой - писатели такого уровня с течением времени словно бы превращаются в некие определенные эстетические категории.

Вчера беседовал с отцом; прошлись вдоль и поперек, как говорится, по Ирану-Турану, и, как всегда, опять - литература.

Отец высказал такую мысль:

- Если бы на "Марии Стюарт" не стояло имя Шиллера, я считал бы, что эту трагедию написал Шекспир.

Смысл этого утверждения заключается не только в оценке шекспировских страстей, но и в шекспировском изображении этих страстей. Перевод с азербайджанского Вагифа Ибрагимоглу

______________________________

1. Теймур Эльчин (1924-1992) - азербайджанский поэт, общественный деятель.

2. Сейчас и его уже нет на бакинском площади Фонтанов в Баку...

3. См.: Ф.М.Достоевский. Москва, 1956, стр.279.