(Продолжение. Начало см. "Зеркало" от 30 октября, 6, 13 и 20 ноября 2010 г.)

Мать, видя, что он становится все более и более нелюдимым, решила женить его в шестнадцать лет. Из селения прибыли мужчины-хонхары, и решено было женить Мамедагу на пригожей соседской девочке пятнадцати лет.

- Занялся бы чем-нибудь, сынок, - говорила мать, уставшая его уговаривать. - Ведь у тебя уже семья, скоро дети пойдут. Кормить их надо... Как же без работы?

- А что работать? - флегматично, после большой паузы, так что можно было подумать, что он и не слышал слов матери, отвечал молодой человек, вздыхая, будто все беды и проблемы мира носил он на своих плечах. - Рано или поздно все помрем.

- Вай! Упаси нас Аллах! - пугалась мать. - И что же теперь, до самой смерти сидеть сложа руки?

У него резко менялся характер: до десяти лет мальчик был деятельным, активным, живым и вдруг сделался без всякого оправданного перехода или потрясения, что бы могло изменить его, бездейственным, равнодушным. Даже женитьба не встряхнула его, не пробудила от некоторого подобия спячки, на что рассчитывала его мать. В первую ночь, когда после раздельных свадеб во дворе их дома - мужской и женской в отдельных палатках-чадырах - он, оставшись наедине с женой, неожиданно спросил ес:

- А ты спать не хочешь?

Она не знала, что ответить, стояла, опустив голову, бессловесная, покорная, дрожащая от испуга, тоненькая девушка.

- Я так устал, - продолжал сонным голосом Мамедага. - Посплю...

Но в постели, едва похрапывающая плоть Мамедаги почуяла противоположный пол рядом с собой, почуяла девушку, готовую покориться любому его желанию, девушку, ставшую его законной женой перед Аллахом и людьми, и, трясясь от страха ожидавшую, когда он возьмет ее, мужская гордость Мамедаги тотчас проснулась и настоятельно потребовала облегчения, которое ранее происходило путем рукоблудия. Мамедага полусонный перевалился на бок, взгромоздился на жену, всем своим неуклюжим телом раздвинул ей ноги, но не сразу поняв, что она легла в штанах, долго искал, куда бы приспособить своего нетерпеливого зверя, и, не сдержавшись, выпустил мощную струю семени прямо на нее.

К девятнадцати годам внезапно у Мамедаги стали выпадать и крошиться зубы, и он в полгода превратился в худого, изможденного старика с запавшим, шамкающим ртом и тусклым взглядом. К тому времени, как он тихо, по-стариковски скончался, унося с собой в могилу свой невостребованный шахматный гений и угасающее постепенно к концу жизни умение летать, жена его, не рожавшая два года, наконец-то, зачала, родила, и мальчика, которого в честь деда назвали Алигусейном, к которому в день непостижимой, странной смерти отца исполнился год.

Никто не знал, отчего умер Мамедага, но одни поговаривали, что его сжил со света черный завистливый глаз, сглазили его, и он медленно угасал, испытывая апатию и непреодолимое отвращение к жизни, другие говорили, что нет, не сглазили, а отравили, но кто отравил и зачем это нужно было - убивать никому не делавшего зла Мамедагу, - на это никто не мог толком ответить. Но до последнего дня его никто так и не узнал, что творилось в душе Мамедаги, как разрывалась душа его между его личной жизнью, которую хотел он прожить спокойно, и зовом крови, становящимся все громче и требовательнее с годами и требующим отомстить давним врагам, убившим его предков-хонхаров.

ArrayИ постепенно под давлением зова крови он утратил этот божественный дар - умение летать. Мамедага был совершенно другого склада человек, мечтательный и робкий, он любил играть в шахматы, размышлять, но кровь, независимо от его характера, призывала его найти и отомстить врагам, отомстить врагам его предков, найти их, убить, отомстить их детям, внукам. Отомстить! Отомстить!.. Так он и умер, терзаемый этим давлением, этими сомнениями, разрывающими его душу...

В Чечне братья Агакерим и Бала, узнав новость от доверенных людей, огорчились, что их кровник Мамедага пал не от их руки, но, услышав, что он оставил годовалого сына, взбодрились, несколько успокоились и с надеждой поглядели на юных сыновей, уже ходивших с кинжалами на черкесках. Молодые люди были давно в курсе семейных отношений с хонхарцами и жаждали отмщения, но старшие сдерживали их до поры, хорошо понимая, что в этом деле нужно дождаться удобного случая.

Между тем и над Чечней, и над городами и селами их родины время шло тяжелой поступью, и никто не мог бы сказать про то грозовое, страшное время, что оно пролетало. Многие семьи грозный Верховный правитель, наделивший сам себя неограниченными полномочиями разбросал, разбил, многие судьбы покалечил, уничтожил огромное число людей во имя народа, и непонятно было, как можно уничтожать отдельных людей, из которых и состоял народ, во имя того же народа. Этот народ стратеги в дальнейшем называли живой силой, а он, Верховный, считал пушечным мясом. Все, что делалось в то время делалось на благо огромной страны, занимающей одну шестую часть планеты, а не во благо человека, не во благо людей, живущих в страхе на этой одной шестой, все делалось во имя пролетариата, будто пролетариат не состоял из отдельных людей со своими судьбами, во многом исковерканными, со своей своеобразной и атрофированной совестью, когда он, пролетариат, на который и опирался грозный Вождь, рьяно требовал голов так называемых "врагов народа". Все мыслящие люди были потенциальными "врагами народа" и, казалось, личными врагами Вождя всех народов, ставшего достойным преемником малорослого лысого маньяка, до него уже перевернувшего страну вверх ногами. В подобных условиях уголовные преступления считались мелочью, можно было бы убить прохожего, и власти не пустились бы изо всех сил разыскивать преступника, но за частную копеечную торговлю, или тунеядство, или крохотную корректорскую ошибку типографского работника в газете, прославляющей Вождя на все лады, грозило долгое тюремное заключение и даже ссылка в места холодные и, как говорится, не столь отдаленные... Внешнее положение страны было тоже очень угрожающим, вблизи страны, представляющей собой одну шестую часть планеты, шла война, развязанная другим маньяком, и в подобных условиях властям было не до частных среди людей сведений счетов, убийств, кровной мести и прочее, хотя, конечно, государство есть государство, и в нем придерживаются Уголовного кодекса, а не кодекса чести, что было бы чуждо такому государству, и когда попадались бандиты и убийцы, их тут же как деклассированный нетрудовой элемент ликвидировали после краткого, но справедливого суда. Но чтобы изо всех сил стараться найти убийц, разбойников, совершавших кровную месть, бросив так называемых политических преступников и врагов народа, состоявших в большинстве своем из старых интеллигентов ( кстати, многие из них в свое время были соратниками Вождя), - этого не наблюдалось, власти пренебрегали уголовниками, потому что они не угрожали существующему строю, и соответствующие органы работали с прохладцей, если кто-то с кем-то сводил счеты, мстил за пролитую много лет назад кровь.

Все это хорошо было известно Агакериму и Бале, до времени притаившимся и притихшим, и знали их сыновья, Муса и Паша, так же выжидавшие удобного момента для мести, когда можно будет вернуться в родное селение Маштага или же в город и свести счеты с хонхарами, отомстить за своего деда.

Какой бы тяжелой поступью ни шло время, все-таки оно двигалось , шло и дошло до Великой войны, на которую забрали и молодых Мусу и Пашу, и не очень молодых их отцов, Агакерима и Балу, не повезло им, на самую передовую отправили всех четверых, чуть подучив военному искусству, всех записали в пехоту. А чеченцев, в том числе и родственников Агакерима и Балы, сослали в Сибирь как неблагонадежных и могущих в любую минуту перейти на сторону врага. В Сибири, узнав, что их родная Чечня заселена русскими, несколько десятков чеченских джигитов, раздобыв коней, тайком покинули новое ненавистное место проживания и устремились на свою родину. Они скакали по ночам, днем прятались и, прискакав, наконец, домой, ворвались в свои оставленные жилища, откуда их прогнали силой оружия, и вырезали спящих новоселов, а головы их выставили на всеобщее обозрение, и несколько из этих ужасных трофеев взяли с собой в Сибирь, чтобы там предъявить своим землякам как вещественное доказательство, что они были дома и наказали непрошеных гостей. На следующий день все новые поселяне в Чечне покинули дома и вернулись на свои старые места. Этот поступок чеченцев доказал Верховному правителю, что этот народец крепкий и его ничем не проймешь, будут идти до конца, и после войны чеченцам было "высочайше" позволено вернуться на свою родину (1).

А на передовой у Агакерима, Балы, Мусы и Паши оказалась на двоих одна винтовка старого образца, и двое, которые безоружны, должны были ждать, когда убьют двоих, что были с винтовкой в руках, чтобы взять оружие и воевать, а точнее - защищаться. А за спиной у них стояли комиссары с пулеметчиком, охотно косившим шквальным огнем этих черножопых, стоило им только начать отступать под напором огня противника или попросту обернуться... Чудом после первой атаки остались живы все четверо, заснули, крайне изнуренные, в окопе, залитом водой, под дождем. А перед второй атакой, что должна была начаться на рассвете, Агакерим как старший обратился к брату, сыну и племяннику: - Обнимемся, родные мои. Чувствую, не остаться нам к сегодняшнему вечеру в живых.

Все четверо перецеловались друг с другом, утирая слезы.

- Но кто бы из нас ни выжил в этой бойне, - продолжал Агакерим, - пусть не забывает наших кровников - хонхаров.

Он оказался прав - после атаки один только Муса остался жив. Бала был убит своим же снайпером, когда ползком хотел уйти от огня противника, его сын, Паша, был сражен пулей врага ( хотя враги для них были и сзади, и спереди), не успев без винтовки добежать до укрепления противника, Агакерим, отец Мусы был тяжело ранен и после атаки, которая завершилась их победой и за которую они заплатили многими жизнями солдат батальона - (людей не жалели, восемьдесят процентов живой силы было уничтожено противником), - Муса нашел отца тяжело раненного в живот, при смерти. Он не узнавал сына и ничего не мог выговорить, кровь пузырилась на его губах, и, сколько бы ни кричал Муса, зовя на помощь, санитары, пробегая мимо, лишь взглянув на умирающего, спешили дальше. Агакерим умер на руках сына, ничего не успев сказать, но Муса хорошо запомнил его слова, сказанные на рассвете перед этой страшной атакой, закончившейся только к вечеру.

(Продолжение следует)

---------------------------

1. Достоверная история, рассказанная автору очевидцем.