Этот дуб был столь высок, что мог глядеть на все деревья, на всю окрестность сверху вниз, он жил столь долго на свете, что сам запамятовал, сколько ему лет: триста?.. четыреста?.. пятьсот?..

* * *

Этот дуб был столь стар, что даже воспоминания о временах, когда он был тонким прутиком, дрожащим, приходящим в ужас от легкого дуновения ветра, совершенно окутались в туман, но прежде - лет сто, сто пятьдесят тому назад - все было иначе, он часто возвращался к тем воспоминаниям, и та дрожь тонкого прутика, и ужас, в который он впадал, придавали его существу даже в зимнюю стужу какую-то теплоту; его толстый ствол пронзала хрупкая, легкая радость, но нынче эти воспоминания были окутаны в сплошной туман, и Старый Дуб жил одиноко, без воспоминаний.

* * *

Тот тонкий, хрупкий прутик сотни лет тому назад глядел на все деревья в лесу снизу вверх, и только в мечтах мог смотреть на деревья сверху; героем его грез было высоченное, огромное дерево, и этим героем, не страшащимся ничего на свете - ветров, селей, засухи, был он сам - хрупкий, тонкий прутик.

* * *

Прошли сотни лет, тот самый тонкий, хрупкий прутик, перейдя из мира грез в реальность, стал самым огромным и величественным деревом в лесу, но с годами его существо наполнялось все большей печалью, ибо каждый раз приходила весна, распускались первые почки, появлялись желуди, зеленели листья, за весной проносилось лето, приходила осень - пора листопада, увядала, желтела, осыпалась листва, все подножье дуба покрывалось опавшей листвой, становилось своеобразным кладбищем, и видеть все долгие-предолгие годы в конце каждой осени это кладбищенское уныние было очень тяжко для Старого Дуба, поколение за поколением сменялась его листва, а сам он продолжал жить.

* * *

В душе Старого Дуба таилась особая зависть, и она, эта зависть, возрастала от столетия к столетию: Старый Дуб, глядя сверху на зверей, то снующих по лесу, то застывающих на месте, способных носиться, куда пожелают, на людей, живущих на склоне далеких гор и находящихся в постоянном движении, тоже хотел направиться, двинуться в какую-нибудь сторону, это желание порой столь возрастало, что становилось невыносимо, но Старый Дуб был всего-навсего деревом, а деревья, как известно, обречены всю жизнь стоять на одном и том же месте.

* * *

Старый Дуб глядел на весь лес сверху вниз, но когда он думал о птицах, величиной всего-то в один его листок, способных в полете глядеть на него свысока, его обреченность и днем, и ночью, все эти бесконечные годы вечно стоять на одном и том же месте становилась особенно невыносимой; Старый Дуб хотел летать подобно птицам, но это было невозможно и не будет возможно никогда.

Старый Дуб не желал, не хотел все эти сотни лет возвышаться на одном и том же месте, не желал в конце каждой осени видеть кладбищенское уныние у своего подножья, но вся его жизнь состояла из этого, и быть может оттого Старому Дубу не хотелось больше жить на этом свете.

Просыпаясь утренней ранью, он в тот же миг вспоминал свою обреченность, и с горечью, пронизывающей все его существо, обращался к Создателю:

"Я больше не желаю жить. Все, что можно было увидеть на этом свете, я уже повидал. Довольно! Я - устал. Для меня мука жить, стоять каждое утро снова на одном и том же месте. Избавь меня от этих страданий!.."

* * *

Разумеется, Создатель понимал, знал все языки, в том числе, конечно, и язык деревьев, но Старому Дубу казалось, что Создатель не слышит его обращений и это еще больше угнетало его.

Окружающие его молодые - двадцати, тридцати, столетние деревья умирали, заболев, или их срубали дровосеки, на их месте вырастали новые деревья, а Старый Дуб все так же стоял на одном и том же месте, глядя на пролетающих над ним птиц, на бегущих по лесу зверей, на людей, виднеющихся вдали, одна осень сменяла другую, листья распускались, зеленели, старели, пожелтев, увядали, и у его подножья вновь образовывалось очередное кладбище пожухлой листвы.

* * *

Вот так проносились дни, месяцы, годы, и все так же продолжал свою одинокую и тягостную жизнь Старый Дуб, причем его охватывало своеобразное чувство смятения: быть может, на этом свете он обречен на вечную жизнь, приговорен на вечное проживание, как обречен на постоянную неподвижность, это чувство так огорчало его, что даже и в прекрасную весеннюю пору его едва распустившиеся зеленые листья с осенней скорбью теряли свой блеск, свисали словно в изнеможении к земле. Старый Дуб не был способен даже покончить жизнь самоубийством; те же птицы, сложив крылья, могли камнем броситься с небесной выси, разбиться о землю, звери сорваться с горной кручи в ущелье, но деревья такой возможностью не обладали. Создатель обрек их на неподвижность. Старый Дуб знал, что не следует вмешиваться в деяния Создателя, но все продолжал шептать:

- Отчего?.. Отчего?.. Отчего?..

* * *

И вот пришло время, внял ли Создатель Старому Дубу или нет, но однажды Старый Дуб услышал чьи-то голоса, затем увидел, как два человека приближаются к нему, и эти двое, подойдя к его исполинскому стволу, стали о чем-то переговариваться, затем потерли руками его жесткую кору; разумеется, Старый Дуб, не зная человеческого языка, не понимал, о чем рассуждают пришлые, но чувствовал, что, кажется, его желание, мечта начинают обретать реальность, эта невыносимая, одинокая жизнь, наконец-то, подходит к концу, что его существо уже не будет сжато в тисках, он, Старый Дуб, избавится от муки глядеть каждый день на все тот же лес, всю ту же панораму, на все то, что он видел все эти столетия.

Но отчего... отчего так получилось... почему Старый Дуб, почувствовав свой конец на этом свете, вдруг пришел в волнение, почему все его существо охватила необъяснимая тревога, отчего назавтра, проснувшись поутру, он не стал говорить Создателю того, что говорил каждое утро.

* * *

Ни один из ближних деревьев, кустарников, цветов ничего не сказали Старому Дубу, но он предчувствовал, что те люди объявятся снова, и Старый Дуб в тревоге стал ждать их возвращения.

Прошло совсем немного, и в лесу раздался грохот, и этот грохот стал понемногу приближаться. И прежде в лесу появлялись машины, которые вывозили древесину, но эти грузовики, пригнанные людьми, грохотали так сильно, так злобно, что взбудораженные, перепуганные деревья, кустарники, цветы стали перешептываться:

- Люди пришли за Старым Дубом!..

Разумеется, Старый Дуб слышал эти перешептывания, но даже если бы не слышал, он сознавал, что этот грохот по его душу, и тут произошло удивительное: пред его глазами вдруг ожил тот самый тонкий прутик, что пробился из-под земли столетия тому назад.

Люди, птицы, животные имеют всего по два глаза, но оказывается, что и стволы, кроны, ветви, листья деревьев тоже бывают зрячими. И в миг весь-тот испуг, все страхи того хрупкого прутика, оставшиеся вдали столетий, откинув ту нежность, хрупкость, ураганом потрясли Старый Дуб.

* * *

Никогда больше Старый Дуб не окинет взглядом всю эту панораму, никогда больше не глянет сверху на этот лес, никогда больше его ветви не покроются почками и никогда больше он не услышит шелест своих листьев, не будет вести беседу с другими деревьями, кустами, цветами.

Никогда прежде лес не был столь дорог Старому Дубу, и никогда открывающая перед ним панорама не была столь чарующей.

* * *

Старый Дуб в ужасе, охватившем все его существо, вслушивался в медленно приближающийся грохот, наконец, за деревьями показалась огромная машина и, все так же громыхая, остановилась под Старым Дубом. С той огромной грохочущей машины спрыгнули четыре человека, спустили на землю большущую пилу, ближние деревья, кусты, цветы тоже увидели эту пилу, отовсюду донесся полный испуга, страха вопль:

- Ой-ой-у!.. - Тот вопль эхом отозвался во всем лесу.

* * *

Возвышающимся на другом конце леса деревьям тоже был знаком Старый Дуб, ибо он виднелся отовсюду, они знали его со дня своего явления в этот мир, едва открыв глаза, и теперь по грохоту, несущемуся издали, воплю, прокатившемуся по лесу, поняли, что пришло время расставания со Старым Дубом, что этот мир не достался и Старому Дубу.

* * *

Люди колдовали над пилой (конечно же деревья не ведали, что это пила, работает на бензине, и теперь люди резко дергают веревку, чтоб завести ее), окрестные деревья, затаив дыхание, ждали казни Старого Дуба. Даже только-только взошедшая нежная трава, ощетинившись от ужаса, глядела на острые зубцы этой большой пилы, напоминающие большие и острые волчьи клыки.

Люди поднесли пилу к низу ствола Старого Дуба, почувствовав на себе большие и острые зубцы, дерево хотело крикнуть: "Остановитесь!", "Не пилите!", но гордость не позволила ему сделать это. И без того люди не знали языка деревьев, а деревья не знали языка людей, мольбу Старого Дуба могли услышать и понять только деревья, а этого Старый Дуб не мог себе позволить. Только прошептал в свой адрес:

- Старый дурак!..

Услышавшие этот шепот ближние деревья ни тогда, ни много позже никак не могли понять смысла этого шепота.

Та огромная пила, жужжа, алчно вонзилась в ствол Старого Дуба и, несмотря на потрясшую его боль, Старый Дуб, собрав оставшиеся силы, глянул на этот, такой родной и дорогой лес, на эту прекрасную панораму, в его еще живой душе родилась безумная надежда, что эта панорама леса, эта картина останутся с ним навсегда.

Зубцы пилы с той же алчностью прошили ствол, Старый Дуб рухнул на землю, ломая, подминая под себя ветви и сучья ближних деревьев.

Люди до самой ночи все той же пилой распиливали Старый Дуб, и та самая огромная машина, вновь грохоча, увезла превратившийся в тяжелейший груз Старый Дуб.

Только огромный пень остался от Старого Дуба. * * *

Шли годы, и пень понемногу стал гнить, на нем вырастали древесные грибы, и оказывающиеся в этих местах люди, обнаружив пень, каждое лето собирали грибы. Затем пень окончательно сгнил и исчез.

* * *

Как-будто здесь никогда и не росло дерево.

28 июня 2009 года

Загульба

Перевод Азера Мустафазаде

(Продолжение следует)