(Продолжение. Начало см. "Зеркало" от 3, 10, 17, 31 марта, 7, 14, 21, 28 апреля, 5 и 12 мая 2012 г.)
Кизиловое Дерево изначально, с самих ранних лет было ворчливым, и в те времена, когда склон горы, на котором оно выросло, еще был густым лесом, и в те времена, когда люди еще не вырубили вокруг деревья, они, эти деревья, удивлялись: от кого оно переняло эту свою ворчливость. Среди знакомых деревьев кизила, даже самых старых, подобных ворчливых не было.
Деревьям настолько надоела ворчливость Кизилового Дерева, что иногда они спрашивали аксакала леса - Старого Дуба:
- Когда-нибудь в нашем лесу было подобное ворчливое дерево?
А Старый Дуб, качнув зеленой кроной, отвечал:
- Нет...- и, вспоминая прошлые времена, повторял: - Нет...
* * *
Когда Кизиловое Дерево только-только открыло на свет глаза, эти места были непроходимой чашей, и Кизиловое Дерево все канючило:
- Да разве мыслима такая скученность? Дышать невозможно!.. С одной стороны духота, с другой - теснота!.. - говорило оно летом.
В зимнюю пору звучало противоположное:
- Нет, поглядите на этот дуб!.. Поглядите на этот боярышник! Растут так разреженно, что весь снег обрушивается на мою голову!..
- Что это за спокойствие?.. Такое ощущение, что ты умер!.. - говорило оно в спокойную погоду.
А когда дул ветер, жаловалось:
- Разве это жизнь... Все листья пообрывало!..
* * *
Затем все разом переменилось: неожиданно появились в этих местах люди - с лопатами, молотками, кирками, ломами в руках, затеяли строить вдоль края леса железную дорогу. Та безмятежная тишина, что вынуждала ворчать Кизиловое Дерево, навсегда исчезла в чуждом для этих мест шуме и гвалте людей.
Рабочие срубили все деревья на этом безветренном склоне горы, подогнали под общежитие старые вагончики, шли спать, когда заходило солнце, а с восходом выходили из своих вагончиков и с тем же шумом и гамом брались за работу.
* * *
Деревья на склоне горы были срублены, лес отодвинулся значительно выше, а то Кизиловое Дерево осталось в одиночестве, его не срубили подобно другим под корень, а все потому, что после работы рабочие приносили и вскрывали под деревом купленные за несколько километров отсюда дешевые консервы, нарезали сыр, колбасу, разливали в большие стаканы водку, устраивались есть и пить под Кизиловым Деревом, а затем влезали на дерево и срывали его прекрасные, кислосладкие мясистые плоды. Свежие, кислосладкие плоды кизила нейтрализовывали тошнотворный запах и вкус водки, консервов, колбас.
* * *
Кизиловое Дерево с раннего утра до полуночи продолжало ворчать, но люди не знали языка деревьев, и ясное дело, ничего не понимали, более того, ничего и не слышали. А лес, как я уже говорил, отодвинулся на значительное расстояние от подножья горы, и ворчание Кизилового Дерева слышало только оно само. Канючило и слышало только себя самое, но канючить не переставало.
* * *
Ворчание Кизилового Дерева слышало только оно само и еще тот Старый Дуб.
Деревья, в том числе те, что народились от семян Старого Дуба, были срублены под корень, а тот печальный Старый Дуб, оставшийся на значительном отдалении от облысевшего склона горы, был настолько высок, величественен, ветвист, что его ветви словно антенны улавливали доносящиеся издалека голоса, звуки, и, слыша ворчание, Старый Дуб сердился, хотел заорать: "Отчего ты не благодаришь судьбу, что люди не срубили под корень и тебя подобно другим деревьям?"
Но Старый Дуб не стал кричать на Кизиловое Дерево, ибо знал, что это не имеет смысла, что Кизиловое Дерево, в лучшем случае, ответит так: "Хоть бы и меня срубили под корень, я бы избавился от подобной жизни!.."
* * *
Рабочие, прежде чем уйти на покой в свои вагончики, усаживались под Кизиловым Деревом, подолгу курили, и для Кизилового Дерева было самой страшной пыткой вдыхать дым и запахи дешевых сигарет. Как только наступал вечер, то есть начинало угасать солнце, само ожидание приближающейся муки приносило Кизиловому Дереву страдание, и оно, громко ворча, жаловалось на свою черную судьбу.
Наконец рабочие, прокладывая стальные рельсы, стали удаляться, увезя с собой старые вагончики, чтобы создать очередное общежитие на новом месте. Умолкли чуждые голоса и грохот, закончилась пытка табачного дыма, тишина вновь опустилась на эти места, ее нарушали лишь стрекот кузнечиков, кваканье лягушек с небольшого пруда, образовавшегося на противоположной стороне горы, и отдаленный птичий гомон, доносящийся из леса.
А Кизиловое Дерево продолжало канючить:
- Нет! Вы только поглядите, поглядите на мою жизнь!... Я вынуждено день и ночь слышать кваканье лягушек! Просыпаться ни свет ни заря от птичьего гомона!..
* * *
Наконец, люди завершили строительство железной дороги, и тишину склона той горы стали нарушать грохот колес проходивших мимо поездов, а порой и гудки электровозов. Каждый раз, когда проносился очередной состав, склон горы трясло, как при землетрясении.
А Кизиловое Дерево ворчало:
- Почему я должен слышать грохот поездов? Как только пробегает состав, словно происходит землетрясение, отчего под землей должны дрожать мои корни? Почему всякий раз я должен вздрагивать от ненавистного гудка электровоза?..
* * *
А через какое-то время на железной дороге люди создали полустанок и построили небольшой домик из красного кирпича для Смотрителя. У этого человека была уродливая жена, во всяком случае Кизиловое Дерево считало ее самым уродливым и зловредным существом на свете, и однажды эта уродливая жена Смотрителя, взяв в руки большой молоток, вбила в ствол Кизилового Дерева длинный и толстый гвоздь, чтобы перекинуть веревку для сушки белья.
Когда это уродливое создание, взяв в руки большой молоток и длинный толстый гвоздь, еще стало приближаться к нему, Кизиловое Дерево поначалу ничего не понимало, но как только эта зловредная женщина, приложив острие гвоздя точно в середину его ствола, стала забивать его, а после каждого удара тот холодный, омерзительный и страшный кусок железа стал вонзаться в его ствол, в это время, от ощутимой боли и горечи, Кизиловое Дерево впервые в жизни не стало ворчать и протестовать, ибо от ледяного холода острия металла его еще бросило в озноб. На языке деревьев не было ни одной фразы, ни одного слова, которые могли бы выразить боль металлического холода, проникшего в сердцевину его ствола.
Страдание от отдающего страшным холодом острия длинного железного гвоздя, вонзившегося в его ствол, даже несколько перебороло боль, и этот металлический холод не давал дереву по ночам уснуть, а днем передохнуть, уйти в дрему. Поначалу, собрав все силы, Кизиловое Дерево пыталось, поднатужившись, выдавить из себя тот кусок металла, что застрял в его стволе, но это было невозможно. Та уродливая и лютая женщина - жена Смотрителя - забила гвоздь столь глубоко, что, наверное, он останется в его стволе настолько, насколько ему отмерено дней, и когда Кизиловое Дерево думало об этом, все его существо исторгало беззвучный стон.
Кизиловое Дерево больше не ворчало, теперь его ворчание, протест выражались только в беззвучных стенаниях.
Конечно, эти стенания были беззвучны, но, как я уже говорил, Старый Дуб в лесу был своеобразной чуткой антенной, он тотчас улавил те стенания, и, глядя со своей высоты на Кизиловое Дерево, хотел сказать ему слова утешения, но он ничего не сказал, это не имело смысла, ибо Старый Дуб знал, что Кизиловое Дерево обречено на пожизненные муки от железа, вонзившегося в его ствол.
Но Старый Дуб ошибался.
* * *
Прошло какое-то время, и люди построили на том склоне горы уже полноценную станцию. Проложили к ней дороги. Здесь стали останавливаться поезда, с них сходили живущие поблизости пассажиры, разгружались вагоны. Понемногу на склоне той горы образовался поселок, и люди однажды снесли небольшой домик Смотрителя из красного кирпича, вокруг Кизилового Дерева высадили различные деревья, кустарники, разбили небольшой парк.
Все это пока мало касалось Кизилового Дерева, правда, люди сорвали и швырнули ту бельевую веревку, но длинный гвоздь все еще оставался в стволе Кизилового Дерева, и холод ржавого металла и днем, и ночью обжигал его. Однако снова в один из дней Садовник недавно разбитого парка, взяв в руки ведро с известью и большую кисть, стал белить известковым раствором уже покрывавшиеся листьями стволы молодых саженцев, а также и ствол Кизилового Дерева, и тут его взгляд остановился на заржавленном гвозде. Отложив ведро, он ушел и вскоре вернулся с большими клещами и табуреткой в руках. Встав на табуретку, он попытался вырвать клещами заржавленный гвоздь.
Ствол Кизилового Дерева содрогнулся от страшной боли, но дерево сразу же почувствовало, что эта страшная боль освободит его от холода, что постоянно пронизывает все его существо, и что оно, Кизиловое Дерево, на пороге какого-то тепла, надежды.Эта теплая надежда, родившаяся внутри него, смикшировала ту страшную боль.
Гвоздь поддавался с трудом, а Садовник был преклонных лет.
Та теплая надежда, переборовшая боль, уже разлилась по всему Кизиловому Дереву...
Наконец Садовник вырвал из ствола Кизилового Дерева ржавый гвоздь, причем вытащил его столь зло, что когда гвоздь удалось вытянуть, старый Садовник едва не опрокинулся с табуретки на землю, но сумел кое-как удержать равновесие, глянул на длинный, заржавленный гвоздь и, не сдержавшись, в сердцах, грубо ругнулся в адрес гвоздя.
Кизиловое Дерево не понимало языка людей, но непроизвольно почувствовало, что сейчас Садовник произнес какие-то особо замечательные, прекрасные слова.
Затем все существо Кизилового Дерева охватило особое, прежде никогда не испытанное чувство покоя и свободы...
* * *
Как же прекрасна была жизнь!..
Как прекрасны доносящиеся из леса птичий шум и гомон, стрекот кузнечиков, кваканье лягушек из пруда на противоположном склоне горы!..
Даже шум поездов, гудки электровозов тоже были прекрасны!..
И с той поры Кизиловое Дерево стало жить - и днем, и вечером в состоянии этой постоянной радости... С его ствола, ветвей, листьев по всей округе расходились волны, флюиды счастья, радости... Только-только начавшие подрастать саженцы, глядя на это счастливое Кизиловое Дерево, радовались, что открывшаяся их взору жизнь столь прекрасна...
* * *
Глядя на счастливое, переставшее ворчать Кизиловое Дерево, Старый Дуб думал, что прожил на свете не одну сотню лет, а вот случаются такие удивительные метаморфозы, что поражают, удивляют даже его, то есть Старого Дуба...
18 июля 2010, Загульба.
Перевод Азера Мустафазаде
(Окончание следует)
|
