(Окончание. Начало см. "Зеркало" от 30 октября, 6, 13, 20 и 27 ноября 2010 г.)

В три года Алигусейну, сыну Мамедаги, так бесславно почившему, сделали обрезание, как всем мусульманам, как всем представителям мужской линии хонхарцев. Он лежал в постели, оглушенный болью и тем неожиданным, что с ним произошло, слезы уже высохли на его щеках, и кровь на маленьком пенисе засохла корочкой, и очень хотелось отколупнуть эту корочку, но мальчик боялся притронуться к тому месту, потому что лезгин, что делал ему обрезание, дождавшись, когда Алигусейн пришел в себя после короткого обморока, строго-настрого предупредил его: ничего там не трогать, не то будет очень больно, и снова пойдет кровь. На его маленькую свадьбу (1) приехали хонхары из Маштага, навезли подарков по обычаю, совали ассигнации под подушку малыша, сидели, посмеивались, пили чай, подаваемый женщинами дома, разговаривали, курили.

- Ну, Алигусейн, ты теперь настоящий мужчина! - сказал один из приехавших, куря папиросу.

Алигусейн подумал над его словами и вдруг истошно завопил:

- Хочу курить! Дайте мне курить! Я - мужчина! Хочу курить! Мужчина хочет курить!

Все удивленно уставились на мальчика.

- Ну, сказал на свою голову, - подосадовал гость.

Мальчик не унимался. Продолжал орать благим матом, прибежали женщины, стали его успокаивать, но он по-прежнему требовал папиросу.

- Да дадим ему, что там, - сказал наконец один из мужчин. - Сам убедится, что гадость и откажется.

- Как же это ребенку - и папиросу? - возмутилась мать мальчика.

- Ничего, ничего. Пусть возьмет. Она не зажжена, - и протянули мальцу папиросу.

Он взял сунул в рот, подражая старшим, пожевал мундштук... Мужчины вернулись к своим разговорам. Но вдруг один из них обратил внимание, что папироса во рту малыша дымится.

- Как это он сделал? - удивились все, плотным кольцом окружив ребенка, курящего в кровати.

И тут на одном из них загорелась рубашка, прямо посередине появилось тлеющее расползающееся пятно, будто кто горящую свечку приставил к рубашке. С него сдернули рубашку, потушили и стали подозрительно осматривать ребенка, которому папироса, как и предполагалось, уже надоела, и он бросил ее на пол. Мальчик пристально смотрел теперь на скатерть на столе, и вдруг край скатерти задымился.

- Он взглядом может сжигать, - вдруг догадался один из мужчин.

Позвали женщин, мать Алигусейна, сообщили новость, никто пока не знал, как к ней отнестись, но на лицо было одно неприятное - то, что это отклонение от нормы, ребенок ненормальный.

Прошло шесть лет, и Алигусейну исполнилось девять, и все эти шесть лет прошли, можно сказать, относительно спокойно, но теперь девятилетний Алигусейн считался полноправным кровником выжившего после страшной войны Мусы.

Муса был в штрафбате, в составе которого воевал последний год войны и откуда попал в окружение и плен, ему удалось бежать из лагеря военнопленных с группой самых дерзких сорвиголов, привыкших рисковать своими жизнями на каждом шагу, и присоединиться к своим частям. Но, несмотря на это, сразу же после войны он был арестован и отправлен в ссылку, и в родном селении Маштага никто о нем ничего не слышал, и его считали так же, как и его отца, дядю и двоюродного брата, на которых приходили похоронки одна за другой, убитым или, скорее, пропавшим без вести на войне.

На улице, в нагорной части города, где жил Алигусейн с матерью после войны, объявился калека без обеих выше локтя рук, которые ему оторвало снарядом. В то время, сразу после войны, инвалиды были не очень в чести, им, конечно, назначали пенсии, чтобы те не умерли с голоду, давали поначалу хлебные карточки,, но никакого уважения, а тем более почестей, которые пришли к ним с годами, в то время они не удостаивались за пролитую за Отчизну кровь ни со стороны правительства, ни со стороны живших рядом с ними людей.

ArrayПоэтому неудивительно, что многие из них нищенствовали, воровали и были обозлены до крайности. Их часто били смертным боем за воровство и грабежи на улицах, но, вновь оклемавшись, придя в себя, неуничтожимые, закаленные в горниле недавних боев, они принимались за старые проделки. Попрошайничали, воровали, приставали к людям...

Безрукий калека был бездомным и спал где придется, по подворотням, подъездам, днем приставал к прохожим, слыл отъявленным наркоманом-анашистом, и парни в округе, чтобы позабавиться, обещали ему мастырку - папиросу, начиненную анашой - и науськивали на незнакомых прохожих, проходивших по этой улице. Инвалид, даром что без рук, дрался отменно. Незнакомец, к которому ни с того, ни с сего начинал приставать безрукий, увидев, что у человека нет рук и зная, как много теперь после войны психически больных и нервных людей в городе, старался успокоить его, не обострять конфликта, на который напрашивался инвалид. Но безрукий отлично дрался головой, и первый же удар ошеломлял противника, а то и сбивал его с ног. Девятилетний Алигусейн был серьезным парнишкой и безрукого ненавидел, и тот чувствовал эту ненависть и все подбирался к мальчику, еще не придумав, как бы укоротить его прыть. Однажды Алигусейн стал свидетелем такой сцены: молодые бездельники на их улице в очередной раз купили анашу (которую в их квартале и по всему, можно сказать, городу продавали из многих жилищ, выходивших окошками на улицу, и которые трудно было назвать таким приличным словом, как квартира) и, подозвав безрукого, указали ему на незнакомца, идущего в их сторону посередине улицы, показали к тому же папиросу, чтобы подбодрить инвалида. Безрукий подбежал и преградил мужчине дорогу.

- Ты зачем идешь посередине? - стал приставать он к незнакомцу. - Что, это твоя улица, да? Может, она носит твое имя, что ты как хозяин тут ходишь? Здесь живут джаилы (2), понял? Еще и шляпу надел. Человеком стал?

В те годы редко кто носил шляпы в этом послевоенном городе, и шляпа была своеобразным, хоть и слабым вызовом общественному мнению, потому что общество было самое что ни на есть простое, люди жили бедно, и это считалось вполне естественным: имеешь брюки и пиджак, пару ботинок, что же тебе еще? Иметь вторую пару брюк или ботинок считалось непозволительной роскошью.

Мужчина, которого нахально задирал инвалид, с удивлением смотрел на этого безрукого наглеца и старался уйти без скандала, но инвалид не отставал. Для начала он смахнул ловко головой шляпу с незнакомца. Ребята, спрятавшись в подворотне, следили за развитием событий, умирая от смеха.

- Гони деньги, тут нельзя бесплатно ходить! - не унимался безрукий.

- Отойди, я спешу, - сказал мужчина, подняв шляпу и вновь надевая ее на голову. - А то не посмотрю, что ты инвалид, шею намылю!

- Ты?! Мне?! - начинал по-настоящему вскипать безрукий и неожиданно сделал резкий выпад головой, ударив мужчину в лицо.

Прохожий, не сразу придя в себя, надвигался на инвалида с кулаками, бил, но не попадал, безрукий был очень увертлив, и второй удар головой часто решал исход схватки - незнакомец поспешно уходил, вытирая кровь с лица. А безрукий получал свою порцию анаши.

Алигусейн ненавидел инвалида.

Однажды он с матерью возвращался с базара, и накурившийся инвалид, зная, что женщина эта - вдова, давно без мужа, стал приставать к ней. Алигусейну кровь кинулась в голову, он отбросил сетку с овощами, которую помогал нести матери, заметил кусок ржавой металлической трубы, валявшийся на улице, схватил ее и так огрел по спине нахала, что тот согнулся и несколько мгновений не мог дышать. Воспользовавшись этим, Алигусейн ударил безрукого по голове. Тот упал без чувств, обливаясь кровью, и неожиданно на нем загорелась майка. Завидев кровь, мальчик словно озверел, кинулся на свою жертву, не соображая, избивая ногами, желая только одного - убить, убить ублюдка!

- Не надо! - в страхе крикнул мать, оттаскивая его от лежачего тела безрукого, - не надо, сынок! Стой!

Она с трудом отняла из цепких его пальцев железку, которым он собирался прикончить врага. Сосед, видевший все это из окна, одобрительно поглядел на храброго мальчишку, вышел из дома, присел на корточки возле неподвижного тела и проверил пульс инвалида.

- Не подохнет, не бойтесь, - обратился он к матери Алигусейна, дрожавшей от страха, что сын ее невзначай может оказаться повинен в смерти человека. - А ты, малец, смелый парнишка. Молодец! От этого негодяя проходу нет людям...

В девять лет Алигусейн стал писать стихи и охотно без всякого стеснения, присущего юным, начинающим авторам, читал их в чайхане, недалеко от их дома. Люди слушали, качали головами, удивляясь мудрости парнишки, переплавленной в рифмованные строчки, и угощали его чаем, едой, порой давали деньги, хорошо зная мальчика и будучи уверенными, что он не потратит их на плохое. Это были честно заработанные деньги, и он отдавал их матери, а она на них покупала ему необходимые для школы тетради и книги. Алигусейн учился охотно и в школе был среди первых учеников, отличаясь большой любознательностью, он с жадностью стремился удовлетворять свое любопытство, старался как можно больше узнать о жизни, о новых открытиях в науке, о новых книгах писателей, если о них все говорили, о стране, в которой он жил, и о перевранной в учебниках ес истории, которую прыткие историки писали под диктовку политиков- власть предержащих..