Нас с Чингизом Алекперзаде разделяла немалая разница в возрасте, но нас связывали прекрасные дружеские отношения, сводившие на нет возрастную разницу; мы обменивались написанным и мнениями о них, выходили на прогулки, устраивали застольные междусобойчики, и я вспоминаю те времена - 60-е годы - в общении с Чингизом очень теплыми чувствами.
Сейчас мне кажется несколько забавным, что младший брат Чингиза Рамиз был постарше меня, но наши отношения с ним придавало мне "старшинство" как друга его старшего брата; должен поведать и то прискорбное обстоятельство, что Рамиз трагически погиб в молодом возрасте.
Чингиз жил на втором этаже старинного здания на Коммунистической улице (ныне - Истиглал), напротив Института рукописей (тогда там находился Президиум Верховного Совета), и на той их квартире немало я читывал своих новонаписанных рассказов, и немало выслушал написанного Чингизом. В первой половине 60-х годов - в годы университетской учебы - ежегодно 17 октября мы собирались на той квартире и отмечали день рождения Чингиза под предводительством самого именинника.
В ту пору его отец, Абульгасан муаллим - один из первых народных писателей - был главным редактором журнала "Азербайджан", но наши отношения с Чингизом нисколько не влияли на шансы опубликоваться, ибо для Абульгасан муаллима определяющим являлось не друзья его сына (да и сам сын!), а литература, и в этом смысле Абульгасан муаллим был очень взыскательным, строгим и ответственным редактором.
Кстати, отмечу, что Абульгасан был одним из колоритнейших писателей среди азербайджанских литераторов советского периода, и здесь мне приходит на память эпизод, услышанный из уст Ильяса Эфендиева.
В конце 30-х годов Ильяс Эфендиев заочно учился на географическом факультете Бакинского пединститута, а сам учительствовал в тогдашнем Карягинском (ныне Физулинском) районе; и никто не ведал, что этот молодой учитель по ночам, заперев дверь, пишет рассказы.
Наконец, в конце 1938 года, зимним днем приехавший в Баку двадцатипятилетний Ильяс Эфендиев, прихватив с собой несколько рассказов и повесть "Письма из села" (дотоле никому не показанные), порасспросив людей, находит Союз писателей, где тогда в качестве консультанта работал Абульгасан; к нему и направляют молодого автора.
Ильяс Эфендиев рассказывал: "Абульгасан сидел за столом в комнате консультантов, я вошел, поздоровался; он внимательно всмотрелся в меня: "С чем пришел?" "Вот, написал..." "А что написал?" "Письма из села" - отвечаю. "Аззим, аззим...(1) - скороговоркой выпалил он обычное свое обращение, - накатал письмо - так отнеси на почту...".
Короче, Ильяс Эфендиев, положив на стол Абульгасана папку с рукописями, вновь возвращается в райцентр, продолжает вести уроки географии и писать рассказы; не надеясь на что-либо путное, он и не интересуется судьбой папки, но вот, весной 39-го года, прибыв в Баку, он встречается случайно с Акпером Агаевым, уроженцем Шуши, прожившим юные годы в Физули, с ним отец мой дружил с детства; ко времени их бакинской встречи Акпер Агаев был уже известным критиком.
Акпер муаллим сообщает:
- Уже столько времени тебя ищет Абульгасан! Ты на папке забыл указать адрес, район. А я об этом узнал только вчера. Скорее, иди в Союз писателей, повидайся с Абульгасан муаллимом.
На сей раз устад встретил-приветил молодого автора совершенно в другом расположении духа; поднявшись из-за стола, сетует:
- Аззим-аззим! Где ты пропал? Сколько можно тебя искать?
Оказывается, литературные опыты в той безадресной папке очень понравились многоопытному Абульгасану, и он отправил рукопись в издательство "Азернешр", и попросил Сабита Рахмана взять на себя редактирование будущей книги.
- Аззим-аззим! Никаких-таких у меня замечаний, прочего нету! Превосходно! Аззим-аззим, ты - писатель!
Таким образом, в 1939 году вышла в свет первая книга Ильяса Эфендиева - "Письма из села", ставшая событием в тогдашней литературной жизни.
Думается, этот эпизод сам по себе говорит многое о характере, о личности Абульгасан муаллима, и Чингиз вырос вот в такой ауре литературного ревнительства; но сколь строгим, педантично-официальным был (или казался внешне) Абульгасан муаллим, столь же, в противоположность ему, склонным к шутке, обладавшим острым чувством юмора, раскованным, компанейским, открытым всем ликам жизни и напористым был Чингиз - талантливый человек, не ставивший ни в грош обывательские пересуды.
Я сказал - "талантливый человек", ибо именно этот эпитет самый подходящий к его натуре: он был талантлив и в творчестве, и в дружбе, и в умении и умении шутить, и в любви, и в гульбе-кураже.
Он знал назубок всего ашуга Алескера, и умел с чувством, со смаком прочитать прекрасные "гошмы" этого классика, великолепно знал турецкую поэзию, и стихи многих турецких поэтов я услышал из уст Чингиза.
Чингиз и сам писал превосходные стихи, особенно в форме "гошма", читал назубок, по памяти, и язык этих стихотворений-гошма - помню поныне - был прозрачно чист, как родниковая вода, жаль, что Чингиз не дал их в печать (может быть, даже не удосужился записать, а так, хранил их в памяти), и, наверное, большинство его поэтических сочинений бесследно исчезли.
Когда находило настроение, бывало, он читал знаменитый монолог Отелло в переводе Ахмеда Джавада...
Оц, ачыг башыма гэм, дэрдя-кэдэр йаъдырараг,
Мэни бир сайил едиб, салса да йурдумдан ираг,
Чэксэ зэнюирэ, ямид мэшэлими сьндярсэ,
Мэни мэцв ейлэсэ, игбалымы тэрс дьндэрсэ,
Интигам алмаг ячян ганлы фэлэк, - о мэн о заман
Бир тэсэлли тапараг бьйлэ эзилмэздим, инан...
И как сейчас помню, что при чтении этого монолога выражение его лица, тембр, голос, интонация, - все сообщало о таланте актера-трагика, присущем Чингизу.
С другой стороны, его комический талант явно обнаруживал себя при чтении монолога о папахе Мешади Ибада, и нельзя было не покатываться со смеху, слушая его исполнение.
А как он исполнял ашугские песни! Вообще, он был наделен даром чувствовать музыку, радоваться и печалиться музыкой, размышлять и жить музыкой. И сегодня в появлении на азербайджанской эстраде его талантливых дочерей - Эльмиры и Севды Алекперзаде - я вижу генетическое естественное начало.
Чингиз был необычайно эмоциональной натурой; я неоднократно был свидетелем тому, как его глаза наполнялись слезами - стоило ему услышать о каком-либо впечатляющем событии, или увидеть на улице нищего или при лицезрении печальных эпизодов на экране или сцене...
И он не старался спрятать это от посторонних глаз, - ему была присуща детская простота и непосредственность.
Чингиз любил блага жизни, приключения, заманчивые загадки бытия, пожалуй, более чем литературу, и потому он не смог полностью раскрыть, выразить свой писательский талант - а он был, несомненно, талантлив! - и я не знаю, стоит ли сокрушаться его избыточному гедонизму или нет.
Чингизу было интереснее жить "на полную катушку", нежели ради литературы и творчества идти на какие-то самоограничения и аскетические лишения, - во всяком случае, так мне казалось, и сейчас, по прошествии многих лет, я остаюсь при этом мнении.
Верно, Чингиз написал немало, он автор интересных рассказов, сценариев, повестей и романов; он известный представитель поколения "шестидесятников"; вместе с тем, написанное им не соразмерно его таланту, его талант был еще масштабнее, еще дееспособнее. Литературная критика отодвинула его в перечень "...и других"; между тем, его талант совершенно не вмещался в такую узкую нишу.
И самой величайшей несправедливостью судьбы было то, что жизнь, которую он так одержимо любил, подвергла его тяжким испытаниям, и Чингизу пришлось пережить много невзгод; жизнь оказалась к нему немилосердной, и я не могу никак понять причину - за что жизнь так пытала, корсжила его?..
Окончив университет, я поступил в аспирантуру. Чингиз работал корреспондентом Гостелерадио, ездил по районам, и мы встречались реже, хотя со второй половины 60-х годов вплоть до 75-го года мы жили по соседству: и Чингиз (с родителями), и я жили в писательском доме N30 по улице Вагифа (ныне - улица имени Гасана Сеидбейли); при всей редкости встреч, каждая встреча - будь то в Баку или на периферийных районах, где он работал - была, как прежде, теплой и сердечной.
В Баку у меня работа над романом "Махмуд и Марьям" не шла, не писалось, казалось, городской асфальт, поток машин, телефон мешали мне перенестись в средние века, и летом 1982 года я выбрался на природу, в село Талыстан Исмаиллинского района, в намерении взяться за роман. Чингиз тогда был корреспондентом Гостелерадио по этому району, и вечерами он наведывался ко мне, в дом тракториста Аллази, где я остановился.
И до сих пор атмосфера Исмаиллинского горного приволья хранит в себе воспоминание о заразительном смехе Чингиза, теплоту Чингиза.
Суровые, крутые метаморфозы жизни понемногу меняли Чингиза, он уже больше был домоседом, страсти поулеглись, Чингиз, всегда открытый людям, замкнулся в себе, и когда мы иногда встречались - в последние поры отпущенной ему жизни, - я ощущал это обиженное самозамыкание, удручавшее меня. Спрашивал:
- Как живется-можется?
И он сразу улавливал эту затаенную тревогу в моем простецком вопросе, и отзывался со смехом Чингиза 60-х годов:
- По-прежнему!
Не нужно было обладать особым чутьем, чтобы догадаться: нет, не по-прежнему...
И, наверно, интересно и то, что Чингиз, раньше не охочий делиться творческими планами, в последние годы жизни при наших встречах заводил речь об этом; у него было много мечтаний будущности своих любимых детей, было много творческих задумок, замыслов, но судьба опять не пощадила его, смерть рано унесла его...
Говорят, людей незаменимых нет. Я всегда относился к этому суждению как проявлению легкодумности.
Нет людей заменимых! - вот в чем вопрос!
Сколько миллиардов людей посетили и покинули мир, - и все они, независимо от положения в обществе, от разумения и умения, от избранного дела и поприща, - все они и каждый - неповторимы.
И Чингиз был человеком неповторимым.
Пишу эти строки, и мне на память приходит давний юношеский рассказ Чингиза, читанный мною лет сорок тому назад: некий начальник поутру, прежде чем отправиться на службу, плавает в бассейне, и любуется палыми листьями, качающимися на поверхности воды. Узнав об это пристрастии шефа, его угодливый зам, дабы удружить, придя чуть свет к бассейну, подговаривает своего сына влезть на дерево у бассейна и потрясти ветки, чтобы сымитировать обильный листопад...
Чингиз был человеком, который в угоду никакой персоне не стал бы "стряхивать с ветвей листья"...
-----------------------
1. "Аззим" - искаженное "азизим" - "мой дорогой".
|
