(Продолжение. Начало см. "Зеркало" от 30 мая, 6, 13, 20, 26 июня, 4, 11, 18, 25 июля и 1 и 8 августа 2009 г.)

"ЗОЛОТОЙ ЧЕЛОВЕК"

Для народов, которым по разным причинам не повезло с политической судьбой, подобное "невезение" сказывается также и на степени известности, славе и месте образцов их литературы в контексте мировой литературы.

Роман венгерского писателя Мора Йокаи "Золотой человек" я считаю значительным фактом мировой литературы и уверен, будь этот роман напечатан во Франции, имя автора с полным на то основанием с гордостью произносили бы в одной связке с Бальзаком, Флобером, Золя, Мопассаном, а его творчество стало бы предметом исследований и отдельной темой учебника по литературе.

"Золотой человек" стоит в одном ряду с "Отцом Сергием" Толстого и продолжает литературную традицию, требующую умения (силы!) психологического проникновения в глубины человеческого характера. Мор Йокаи раскрывает такие пласты натуры своего героя, - Михая Тимари, - которые доступны только обладателю того, что называется "дар свыше".

И что же? Сегодня роман "Золотой человек" вне Венгрии известен только специалистам по венгерской литературе.

Записываю впечатления от романа "Золотой человек", а в голове мелькают вопросы:

- А как же случилось, что Ибсен и Гамсун из маленькой Норвегии заняли столь высокое положение в мировой литературе?

А Лакснес из маленькой Исландии?

И все же...

СКУПОЙ СКУПОМУ РОЗНЬ

В мировой литературе есть целая галерея образов скупых.

Классический пример - Гобсек Бальзака.

В азербайджанской литературе тоже есть подобная галерея: Гаджи Гара Ахундова, Гаджи Гамбар Везирова и Мешеди Ибад Гаджибекова...

Всех их роднит одно качество характера - скупость, однако скупцы азербайджанской литературы сильно отличаются от своих зарубежных собратьев.

Гобсек - раб золота. Золото и только золото целиком и полностью занимает его мысли и чувства, и в этом смысле все его существо раба этим и ограничивается.

А вот Гаджи Гара, Гаджи Гамбар и в особенности Мешеди Ибад далеки от рабской зависимости: они - живые люди, не лишенные "героических", удалых порывов, а также тяги к любовным приключениям, перед которыми меркнет блеск золота. Конечно, в их нравственной системе деньги занимают главенствующее положение, черты скупости в их характерах доминируют (пятидесятилетний Мешеди Ибад, потеряв голову от очарования юной девицы, швыряет деньги направо и налево, но двадцать копеек, обещанные грузчику-амбалу, он не отдает до последнего...), однако это нисколько не обедняет психологическую выразительность характеров людей, совершивших паломничество-хадж в Мекку и Мешхед.

Гобсек страшен в своей мелочной примитивности, его боишься.

Наши же Гаджи и Мешеди не страшны, они, скорее, смешны в своих притязаниях и вызывают тайное сочувствие. Лично я с большим удовольствием посидел бы с ними за одним столом, мне не было бы скучно с ними даже в долгом путешествии, и, думаю, с ними я смог бы даже подружиться.

Во всяком случае, приятелями мы стали бы непременно.

ДАТА ТУТАШХИА И ИНДЖЕ МЕМЕТ

После романа турецкого писателя Яшара Кямала "Индже Мемет" первые главы романа Чабы Амиреджеби "Дата Туташхиа" показались мне вторичными, однако очень скоро обнаружил принципиальную разницу между героями: по сравнению с Меметом Дата - интеллектуал. К главному достоинству грузинского романа можно отнести органичное, естественное сочетание первобытной удали с глубоким интеллектуализмом, который не следует путать с философским мировидением.

Именно художественное отображение этого сочетания и заставило меня дочитать, причем с неослабевающим интересом, этот крупный (по объему) роман.

ОРТОДОКСАЛЬНОЕ ОТНОШЕНИЕ К ЛИТЕРАТУРЕ

Советское литературоведение в основном занимается конструированием надуманных, не выдерживающих логики, а потому смешных (если не сказать - жалких) моделей, в которые затем любой ценой вколачивают объект исследования.

Читаю Бальзака и хочу разобраться в кое-каких насущных для меня вопросах.

Вчера по старой привычке зашел в библиотеку им.Ахундова, в картотеке наткнулся на изданную в Москве (1955 г.) книжку А.Пузикова "Оноре де Бальзак", взял и прочитал ее.

Вот что он пишет на странице 25: "Буржуазное общество разобщило людей, оборвало все нити, связывающие человека с человеком". Словно бы в нашем цветущем обществе развитого социализма люди только тем и занимаются, что укрепляют братскую общность и бережно ухаживают за нитями, связывающими советского человека с другим советским человеком.

А как обстояло дело с "нитями" в 1937 году или среди гладиаторов Древнего Рима, или во времена открытия Колумбом Америки? "О времена, о нравы!.."

А.Пузиков начинает анализировать "Человеческую комедию" в заявленном контексте разоблачения реакционного буржуазного общества, и довольно скоро становится ясно, что Бальзак для него лишь повод, а цель - саморазоблачение "буржуазного общества".

В итоге - перед нами не литературоведческое исследование, а пособие для изучающих "Основы коммунизма". Во всяком случае, такое впечатление производит опус Пузикова.

Со времени издания этой книжки прошло 14 лет (1), но ничего не изменилось: советское литературоведение продолжает настойчиво обучать "Основам коммунизма", и конца этому ликбезу не видно...

СКАЗКА ХХ ВЕКА

Как известно, фольклор не ограничивается исторической хронологией, но "Синяя птица" для меня является сказкой именно ХХ века.

И не только потому, что у этой сказки есть конкретный автор - Метерлинк, который написал ее в ХХ веке.

Главным образом потому, что это произведение, не содержащее ни намека на научно-технические атрибуты ХХ века, - эта сказка про ангелов и духов и есть художественное самовыражение ХХ века.

ЗАПОЗДАЛЫЕ ОТКРЫТИЯ

Сегодня читая и перечитывая Маркеса, Кортасара, Амаду, Астуриаса, мы открываем для себя литературу Латинской Америки; эти писатели вошли в нашу жизнь как-то сразу вдруг, совершенно неожиданно, словно внезапный порыв ветра с океана.

Как оказалось, открытие наше запоздало.

Вчера ночью прочел роман аргентинского писателя Энрике Ларретана "Слава дона Рамиро" и целый день ходил под впечатлением этого произведения, написанного в начале ХХ века. По мере того, как первые впечатления стали обретать четкие очертания, передо мной открылся совершенно новый мир: это был мир прозы Латинской Америки, разительно отличающейся от известной мне русской, французской, английской, даже близкой им (кроме Бразилии) по языку испанской литературы.

В романе "Слава дона Рамиро", написанном в первом десятилетии ХХ века, я не только почувствовал, но и почти наглядно увидел "зачатки" последующих затем романов Маркеса "Сто лет одиночества", Амаду "Донна Флор и два ее мужа", Орнетти "Короткий век", Астуриаса "Буря", Фуэстеса "Смерть Артемио Круса".

Наверняка в Латинской Америке есть и другие произведения, равные роману "Слава дона Рамиро", просто я о них, увы, не знаю...

ПСИХОЛОГИЧЕСКАЯ ЖЕНСКАЯ ПРОЗА ИЛИ ЖЕНСКАЯ ПСИХОЛОГИЯ В ПРОЗЕ?

Многие исследователи, в их числе и Н.Сигал, считают, что романы, составляющие во французской литературе пласт, известный как "психологически "женский" роман", базируются на романе Мари Мадлен де Лафайет "Принцесса Клэвская".

Однако для меня несомненно, что в "Принцессе Клэвской" гораздо явственней проглядывает "облик" флоберовской "Мадам Бовари", нежели признаки прозы Франсуазы Саган, т.е. во многом ведущая во французской литературе содержательная линия "Мадам Бовари" берет свое начало именно из этого романа.

На первый взгляд линия "Мадам Бовари" аналогична показательной для русской литературы линии "Анны Карениной", но это всего лишь внешнее сходство, при более детальном рассмотрении обнаруживается их сутевое различие.

Линия "Анны Карениной" более сурова, чувства, изображенные Толстым, в большей степени завуалированы, замкнуты, в то время как чувства, характерные для линии "Мадам Бовари", обнажены максимально, они более экспрессивны и демонстративны.

НОВЫЙ ПЕРЕВОД БАЛЬЗАКА НА... ФРАНЦУЗСКИЙ ЯЗЫК

Роман Филиппа Эриа "Невоспитанные дети", безо всякого сомнения, вышел из-под пера талантливого писателя.

Тем не менее, читая этот роман, я не мог отделаться от навязчивого ощущения, будто читаю Бальзака, которого Эриа старательно переписал, изменив по понятной причине лишь имена, время и события.

АБСОЛЮТНО РАЗНЫЕ УГЛЫ ЗРЕНИЯ НА МИР

За последнее время мне удалось прочитать рассказы (точнее было бы назвать их "описания событий"), притчи и другие опусы (без признаков жанра! Во всяком случае, я не смог определить его!) китайских писателей Хань Ю и Лю Цзин-юана (они считаются выдающимися представителями классической китайской литературы), потом прочитал китайские народные сказки и, наконец, сегодня утром осилил двухтомный анонимный китайский роман XVI века под названием "Цветки сливы в золотой вазе, или Цзин, Пин, Мей".

Читать все это, особенно сказки, было очень интересно, порой какие-то яркие детали, мимолетные штрихи поражали воображение, оставаясь при этом... абсолютно чуждыми для восприятия.

Не говоря уже о Востоке, но и при контакте с фольклором Запада - немецкими, английскими, французскими, славянскими сказками - я всегда обнаруживал какие-то элементы, мотивы, порой описания событий, перекликающиеся, а порой и полностью совпадающие с азербайджанским фольклорным материалом. Это происходило и при знакомстве с фольклором даже примитивных африканских народов (слово "примитивные" я употребляю в его этимологическом значении...), чего не могу сказать по поводу контактов с китайским фольклором и древней китайской литературой.

Поразительно, но даже при схожести событий и совпадении ситуаций их художественно-психологическая передача создавала ощущение, если так можно выразиться, "отчужденного подобия", которое выглядело, скорее, как имитация схожести, нежели естественное в таких случаях типологическое и парадигматическое родство; знакомые (точнее - вроде бы знакомые...) вещи настойчиво демонстрируют свои инаковость, словно нечто узнаваемое, которое выставлено за массивным и холодным (как лед) стеклом: видеть видишь, а вот взять в руки, рассмотреть со всех сторон, почувствовать их тепло не представляется возможным...

Думаю, причина этому - различие в художественном мышлении, мировидении (не путать с "мировоззрением!), художественном качестве, художественных критериях и художественном же сравнении.

Есть и вторая причина, непосредственно вытекающая из первой: Б.Рифтин в предисловии к сборнику "Китайские народные сказки", изданные в 1972 году в Москве, особо подчеркивает, что "феодальный Китай в течение веков был известен как чиновничья империя" (стр.17).

Вчитываясь в эти сказки, я тщетно пытался прочувствовать в них факты непосредственного самовыражения китайцев (чем и характерен любой фольклор вообще и азербайджанский, в частности), но вместо ожидаемого познакомился (из-за стекла!) с самовыражением чиновничьего мира.

Верно, чиновники тоже люди, но все-таки не народ.

ВСЕ, ЧТО ХОТЕЛ СКАЗАТЬ, БРАННЕР ВЫСКАЗАЛ В ОДНОЙ КНИГЕ

Есть такие писатели, достаточно прочитать всего лишь одно произведение которых, как они начинают притягивать тебя к себе словно магнит, более того, возбуждают в тебе некое маниакальное чувство, под влиянием которого запойно читаешь все, написанное ими.

Помнится, дело было в девятом классе. К тому времени я перечитал о Наполеоне все, что было издано на русском языке, и вот в руки мне попадает коротенькая новелла Стефана Цвейга "Невозвратное мгновение": на десяти-одиннадцати страницах с потрясающей психологической выразительностью описывается история о том, как генерал Груши не подоспел на помощь Наполеону 18 июня 1815 года в битве при Ватерлоо.

До того времени я не читал Стефана Цвейга, но после знакомства с этой новеллой Наполеон перестал существовать для меня и принялся читать Цвейга.

А припомнилось мне это вот почему: вчера прочел рассказы Ганса Кристиана Браннера (книжка издана в серии "Библиотека "Иностранной литературы"; к слову, в последнее время (2) эта серия пополнилась отличными книгами), и они мне понравились настолько, что один из них - "Писатель и девушка" - я бы непременно включил в антологию рассказа ХХ века, если бы, конечно, мне это дело поручили...

У этого писателя есть известные романы, однако... Все, что хотел сказать мне Браннер, он словно бы в полной мере выразил в своих рассказах, и у меня не возникло желания приобрести и почитать его романы.

ИСКРЕННОСТЬ ФАХРЕДДИНА

На днях (3) написал эссе, героем которого был Омар Фаик Неманзаде (4), и во время работы над материалом со мной произошел показательный казус. Выписывая имена азербайджанских просветителей, активно работавших в конце XIX - начале ХХ века, я автоматически чуть не вписал в их ряд имя Фахреддина.

Конечно, герой трагедии Наджаф Бека Везирова "Страсти по Фахреддину" по своим художественным достоинствам сильно уступает персонажам наших классических пьес, много замечаний можно высказать и по качеству самой драматургии, но при всем при том он предельно искренен; именно эта искренность удерживает его в нашей памяти и даже делает его чуть ли не реальной исторической личностью, имеющей право быть вписанной в один ряд со славными просветителями.

Перевод с азербайджанского Вагифа Ибрагимоглу

Продолжение следует ________________________

1. Выходит, что эти заметки я сделал в 1968 году по окончании аспирантуры.

2. Книга Браннера "Корабль" была издана в 1987 году, так что запись эта, скорее всего, относится к этому времени.

3. Эссе о О.Ф.Неманзаде было написано в 1983 году.

4. Омар Фаик Неманзаде (1872-1938) - азербайджанский журналист, просветитель.