Я начну с анекдота. Это не случайно. Если мы говорим сегодня о свободе слова, мы должны с уважением отнестись к анклавам свободного слова, которые спонтанно возникают и бурно развиваются в странах, где монополия слова принадлежит государству и тем идеологическим институциям, включая порою церковь, которые его обслуживают.

В России анекдот родился еще до революции, живо реагируя на запретную проблематику, однако невиданного расцвета он достиг при советской власти, когда политическая тематика анекдота восторжествовала над его традиционной эротической сферой. Чем ярче победа политического анекдота над сексуальным, чем смешнее политические анекдоты, тем страшнее жизнь в этой стране. Политический анекдот - спутник любого тоталитарного общества, его родимое пятно. Это индикатор политической несвободы и свидетельство глухого, но внятного сопротивления. Антитезой анекдота служит банальность как атрибут любой власти, и чем гуще банальность утопии или порядка, тем кровавее режим.

Поразительной особенностью анекдота остается его анонимность. Анонимность анекдота зеркально отражает анонимность репрессивного аппарата государства. Никто никогда не вычислил невидимок, авторов анекдотов, наказывали только тех, кто их рассказывал. Я нахожу, что анекдот вбрасывается в общество метафизическим способом с метафизическими целями. Если общество подлежит уничтожению, то анекдот берет на себя функцию психического стабилизатора: он не дает человеку сойти с ума, открывает возможность выжить, найти скрытых единомышленников и сохранить человеческое достоинство. Юмористические бациллы анекдота целебны.

Я приехал из страны анекдотов и могу вам сказать, что для меня и поколения моих отцов они были спасательным кругом. Но если анекдот был спасением для интеллигенции, то частушка как его асимметричный, музыкально фольклорный аналог была спасением для простого народа. Мы поняли освободительное значение запретного смеха наравне с разоблачительными произведениями диссидентской литературы. Русский юмор в частушке и анекдоте трансформировал русскую душу: внутри нас существует пространство дополнительной жизни; юмористический бункер останется нашей всегдашней защитой.

Итак, юмор - эффективное оружие, подрывающее основы власти, но в глубине юмора всегда есть элемент цинизма, и вместе с анекдотами мы стали не только политически морозоустойчивыми, но и недоверчивыми к любым формам правления.

ArrayЭто одна из причин, почему Россия не откликнулась на демократические призывы перестройки. Недоверие и пофигизм проникли нам в кровь, и мы впустили в нашу жизнь элементы того самого прошлого, которое кормило нас анекдотами для выживания. Мы оказались в порочном круге истории, поскольку человек анекдота не знает законов истории или, вернее, отрицает их и не готов изменить порядок своей истории. Мы подорвались на анекдоте, как браконьер - на собственной взрывчатке для глушения рыбы.

Я обещал начать с анекдота, и я напомню его, хотя он странным образом не имеет ни политического, ни эротического наполнения. Однако он имеет отношение к теме моего выступления перед вами.

В одной семье маленький мальчик долго не говорит, не произносит самых элементарных слов. Ему уже три, четыре года, а он молчит. Все в семье волнуются: в чем дело? Однажды во время семейного ужина, когда ели суп, мальчик вдруг сказал: "Мама, дай, пожалуйста, соли!" Потрясенная мать протягивает солонку: "Сынок, почему же ты до сих пор молчал?" "Мамочка, суп до сих пор был всегда в меру соленым!"

Слово рождается не на пустом месте. Оно - призыв к жизни соблюдать установленные правила. Слово чрезмерно в ситуации блаженства. Возможно, в раю или нирване нам не придется изъясняться словами, все будет сказано за нас, и даже слова благодарности будут выглядеть неуместно. Возможно также, что в коммунистическом раю, если бы он случился, мы бы тоже утратили чувство слова: партия растворила бы слово в коллективном экстазе, но вместо блаженства она предложила нам ад. В аду же слово как раз вполне уместно, я знаю такие крепкие русские слова, которые годятся для адского существования.

Однако мальчик из нашего анекдота жил не в аду и не в раю - он жил среди нас, и суп у его мамы однажды оказался несоленым. Мальчик мог бы снова промолчать, съесть несоленый суп и промолчать, но он захотел бороться за свои права. В требовании соли мы видим зачатки свободного слова. Мальчик позволил себе потребовать соль, потому что он знал вкус "правильного" супа, видел солонку на столе и догадывался, что мать не убьет его за то, что он просит соли. Это встреча с тремя элементами свободного дискурса.

Во-первых, чтобы критиковать власть, нужно знать вкус достойной власти. Разница между неудовлетворительной и удовлетворительной властью находится на уровне моего представления о справедливости.

Во-вторых, чтобы критиковать власть, нужно видеть инструменты преобразования власти. Если нет солонки на столе, требовать ее бессмысленно.

В-третьих, чтобы критиковать власть, нужно, чтобы власть имела хотя бы некоторое снисхождение к критическому слову. Если бы в нашем анекдоте мать мальчика была истеричкой с садистскими наклонностями, тема соли исчезла бы сама по себе. Слово невольно замирает на устах убитого мальчика.

Журналист, критикующий власть, - это новое и не до конца осмыслившее себя явление на постсоветском пространстве. Невозможно представить себе журналиста в СССР, который бы критиковал советскую власть в открытом издании любого толка. Журналист был по определению советским журналистом, рабом советской власти и подлежал изгнанию из рядов журналистов за любую внесистемную критику власти. Правда, в последние годы советской власти, в эпоху дряхлеющего тоталитаризма бывали случаи подцензурного бунта: мы знаем яркий пример "Нового мира" под эгидой Твардовского. Но это была игра с цензурой в эзопов язык или же это были оплошности самой, уже сомневающейся цензуры, и дело критики касалось не именных властей, а безымянных носителей власти. Критика по преимуществу сосредотачивалась вокруг основного метафорного центра, которым являлась литература и который власть не могла запретить, не находя в себе сил это сделать...