(Продолжение. Начало см. "Зеркало" от 30 октября, 6 и 13 ноября 2010 г.)
Кровь забулькала в горле Алигусейна и обильно полилась изо рта на подушку, куда он клал голову вместе со своей женой все эти годы, с женой, которая четырежды рожала мертвых девочек, будто Мамедага не хотел ни сестер, ни братьев, хотел быть единственным в их семье...
Гюляр закричала. Заплакали, запричитали женщины... Мамедага смотрел на все происходящее сухими удивленными глазами, ему было странно, что его отец всегда такой живой, энергичный, такой работящий теперь лежит неподвижно, бессловесный, жалкий...
Из Маштага приехали мать Алигусейна, сестры, дядья и многие хонхары на похороны. Мать и сестры, входя в дом, стали бить себя в грудь и рвать волосы, громко крича и плача. Они приезжали в город, в дом сына во второй раз - в первый приезжали, когда родился внук, Мамедага, недовольные его именем, тем, что сын не известил, не посоветовался с ними, и уехали тоже недовольные. К свекрови, громко рыдая, присоединились и жена покойного, и ее сестры. Мужчины стояли на улице возле дома с угрюмыми, мрачными лицами. Некоторые хонхары приехали вооруженные.
- Жаль, убежали, ограши(1), - сказал один из дядей, имея в виду убийц.
- Мы, хонхары, клянемся, что кровь его не останется не отомщенной, - сказал пожилой мужчина в папахе, сосед отца покойного по мяхялле.
Остальные мрачно покивали.
- Где их искать? - сказал второй дядя убитого, словно разговаривая сам с собой, ни к кому не обращаясь.
- Жаль Алигусейна, орел был, настоящий мужчина, и жил по-мужски, и умер, как мужчина, - снова заговорил первый дядя, который своими нравоучениями не оставлял в покое никого, кто приближался к нему ближе, чем на пять шагов.
- Настоящий хонхар! - снова покивали мужчины.
Началось обычное славословие в честь покойного, вспоминали его детство, его отца, убитого в бою за правое дело и ставшего шехидом(2), за свободу и независимость родного края, вспоминали тринадцатилетнего Алигусейна, как он расправился с кровником, предавшим его отца, родственники со стороны жены вспоминали его мужественный характер и поступки, когда он работал помощником у купца, своего будущего тестя, сосланного в Сибирь, где тот и скончался. Вой и плач женщин в доме мешали разговорам мужчин, и они вынуждены были подолгу молчать, горестно качая головами. На крыше дома, по обычаю, пел молитву по усопшему молла. Как ни надрывался он, давая знать ближним и дальним соседям, что в доме есть покойник, но женские крики и рыдания заглушали его голос. Тогда старший дядя убитого подозвал к себе Мамедагу и сказал:
- Сынок, пойди скажи женщинам, чтобы они плакали потише, моллу не слышно.
Мамедага резво вбежал в дом, подбежал к женщинам, плотным кольцом окружившим гроб с только что обмытым и привезенным из мечети Тезе-пир телом усопшего , подергал мать за подол.
- Мама, - сказал он. - Не кричи.
ArrayПусть они не кричат.
Женщины, перестав вдруг плакать, изумленно уставились на семилетнего ребенка, ни слезинки не проронившего над телом убитого отца.
- У него сердце из камня, - тихо сказала тетя мальчика, провожая взглядом его, выходящего на улицу, к мужчинам.
- Не смей про моего внука! - осадила ее мать погибшего.
- А ты на меня не кричи! - в свою очередь огрызнулась женщина. - Ты в трамвай когда садишься - калоши снимаешь. А туда же - замечания будет делать, деревня!
Между тем в мальчике чем дальше, тем больше обнаруживались огромные залежи терпения, присущего только старикам, и здравомыслия, граничившего порой с цинизмом, абсолютно невозможным в его возрасте.
- Зачем же я буду зря кричать и плакать? - возражал он матери, когда она укоряла его в бездушии. - Разве этим вернешь отца?
Женщины впервые слышали подобное от семилетнего мальца.
Когда вышли сорокадневные поминки по отцу, Мамедага как-то один отправился туда, куда в день убийства, точнее в ночь убийства, водил его отец. Циркачи уже давно покинули площадь перед знаменитой Девичьей башней. Стояла осень. Ветер разносил по улицам тучи пыли, и немногочисленные тощие деревья не могли защитить от пыли и песка, несущихся на человека и забивающих нос, уши, глаза... Площадь была безлюдна и, как ни странно, чиста, как задница моллы, ветер всю пыль и грязь с площади вынес в бушующее море. Мамедага, вспоминая циркачей, улыбнулся сам себе, подпрыгнул, подражая канатоходцу, и неожиданно повис в воздухе, потом медленно опустился на землю и так, подпрыгивая и приземляясь, пользуясь совершенно безлюдными улицами, по которым возвращался, пошел, вернее - полетел домой. Полеты, как бы это ни было невероятно, не очень удивили его, будто он был уже готов, что с ним подобное случится.
Мальчик скрывал свой неожиданный дар от матери, потому что был уверен, что только напугает ее этой потрясающей новостью, что с нее возьмешь - женщина... Но сам в одиночестве вновь и вновь наслаждался своим даром. И был рад, что таким образом он отмечен Аллахом.
Однажды во сне увидел он шахматы, которые всего-то видел раз в жизни, но, тем не менее, он отчетливо видел все фигуры, сам расставлял их, как завзятый шахматист, и видел он во сне, как обыграл в чайхане на базаре тощего сумасшедшего старика, с утра до вечера игравшего в эту причудливую игру сам с собой, отчего постоянные посетители чайханы ( как правило, перекупщики фруктов и овощей, мелкие торговцы, порой игравшие здесь в нарды), считали старого бездельника чудаком и сумасшедшим, а прохожие часто останавливались поглазеть на полоумного одинокого старика, который, что-то бормоча, переставлял побитые, потерявшие шахматный облик фигуры на столь дряхлой доске, что черные клетки на ней только угадывались. Мальчику уже исполнилось десять лет, он учился у моллы при мечети, которую еще новые власти не успели разрушить, как многие другие памятники старины и дома молитвы, делал успехи в учебе, читал свободно и мог традиционно толковать суры Корана. Но втайне мечтал пойти в обычную школу, куда, кстати, новые власти зазывали детей, хотел учить математику, историю, географию, чему по непонятным ему причинам препятствовала его мать. Наутро после своего шахматного сна Мамедага направился в чайхану при базаре Ксмюрмейданы, но не застал там полоумного старика - было еще очень рано, и мальчик-служка в чайхане мыл загаженный накануне посетителями дощатый пол, и на вопрос Мамедаги просто махнул рукой, не прерывая работы.
- Придет, куда денется, - вдруг, когда уже Мамедага шел к дверям, разговорился молчаливый уборщик. - Где бы ни был, скоро заявится...
Мамедага решил подождать старика на улице, и когда в чайхану стали входить посетители, чтобы позавтракать, появился и старик. Он сел за столик, бережно вытащил из холщового мешка полуразвалившуюся шахматную доску, раскрыл ее на столе и осторожно, будто это были не фигуры, а их призраки и он боялся спугнуть эти родные привидения, стал расставлять фигуры. Посетители с ухмылками следили за всеми его манипуляциями, шутя и подсмеиваясь. Мальчик молча принес чай в большом стакане, поставил его на столик перед стариком и бросил в чай два куска сахару. Он подмигнул Мамедаге, пристально следящему за действиями старика, и отошел обслуживать настоящих посетителей, которые деньги платят.
Старик передвинул пешку белых, стоявших на его стороне, и уже по привычке хотел сделать ответный ход черными, когда Мамедага, протянув руку пошел черной пешкой. Старик, не поднимая головы, уставился на черную пешку, не понимая, как она здесь очутилась, потом сделал второй ход белыми. На Мамедагу он не обращал никакого внимания, будто того и не было здесь, он просто не замечал своего противника, противником его были фигуры, черные фигуры.
- Он - глухонемой, - сообщил мальчик-официант, проносясь мимо с подносом, густо уставленным стаканами с горячим чаем. - Никогда не говорит.
Старик играл блестяще. Но эту партию выиграл Мамедага.
- Шах и мат, - сказал он негромко, но абсолютно без всякого ликования, что было бы вполне уместно для десятилетнего мальчишки, обыгравшего старого шахматного гения.
Только тогда старик поднял свою облезлую голову с пучками запущенных грязных волос и, открыв рот, посмотрел на Мамедагу.
- Мне было пять лет, - вдруг неожиданно для всех присутствующих заговорил старик, - когда старый араб, слуга моего отца стал обучать меня шахматам. У меня не получалось. Однажды он, разозлясь, ударил меня по голове шахматной доской... За это отец велел отрубить ему голову... С тех пор я стал играть не хуже моего учителя, но не нахожу никого равного себе и играю в шахматы сам с собой... - старик вдруг неожиданно глупо захихикал.
Мальчик-официант пробегая мимо, услышав, что старик заговорил, от изумления обронил пустые стаканы с подноса, и, тут же получив от хозяина чайханы палкой по спине, стал торопливо собирать с полу осколки, то и дело оглядываясь на внезапно обретшего речь старого безумца.
Так неожиданно открывшийся талант Мамедаги в короткий срок сделал его совершенно равнодушным к урокам моллы в мечети, но суры из священной книги Корана он запомнил на всю жизнь.
"Кого ведет Аллах, тот идет по прямому пути, а кого Он сбивает, те - понесшие убыток".
Он хотел идти по прямому пути, не спотыкаться, идти от одной благородной цели до другой, но в то же время мальчик уже понимал, что жизнь - это не его представления о жизни, она глубока и непредсказуема, что неоднократно и доказала ему за его первое десятилетие.
Вскоре умерла его бабушка в Маштага, мать Алигусейна, и Мамедага с матерью отправились в селение на ее похороны. Пришли на ее похороны не только хонхары, но и с квартала кечеллер (бритоголовых), и с квартала сеидляр ( святош). Семья бабушки пользовалась уважением в селении. Мальчика в селе оберегали уже старые дядья, хотя все знали, что враги их три года как покинули Маштага и обретались неизвестно где, но никто не верил, чтобы они не ждали удобного момента, чтобы свести счеты и с малолетним сыном Алигусейна и, таким образом, застраховать себя от мести кровников и положить конец всей мужской линии этого рода. Разбойниками эти братья были отъявленными, и знающие люди поговаривали, что временно они перебрались и притаились в Чечне, где у них обнаружились родственники со стороны матери, давшие им приют.
Неожиданно открывшийся незаурядный талант в шахматах, что обнаружился в Мамедаге, мог понять и приветствовать только старик-ученик араба; здесь, в чайхане, и далеко вокруг ценили только хороших игроков в нарды, и были тут истинные виртуозы-нардисты, умеющие выбрасывать кости-зары на любое заказанное количество очков, были шулеры, но были и просто великолепные мастера, сделавшие игру в нарды своей профессией и зарабатывавшие ею неплохие деньги, одним словом, шахматы тут были не в чести. Но Мамедага и не собирался зарабатывать деньги своим внезапно открывшимся даром, и вообще, насчет какого-то конкретного ремесла, которое в дальнейшем прокормило бы его и его будущую семью, он не думал, он был очень инертным и инфантильным. Ему уже исполнилось шестнадцать, а он все еще бездумно бродил по улицам, как городские дурачки, шел к морю, подолгу пристально смотрел на водную гладь, будто решал какую-то неразрешимую задачу, и словно впервые видел море, а не у моря родился и провел целых шестнадцать лет. Он был странноватым чудаком, очень рассеянным, часто весь уходил в себя, в свои не известные никому мысли, не узнавал никого, надевал порой разные башмаки и, даже обнаружив на улице ошибку, не спешил домой, чтобы ее исправить, переобуться. На свою внешность он не обращал внимания, не знал, как выглядит, ходил неряшливо одетый, с всклокоченными волосами, неделями не мылся в бане, будто его съедала какая-то нестерпимо-жгучая мысль...
(Продолжение следует) --------------------------
1. Ограш - букв. сутенер. Называют обычно трусливого, не по-мужски себя ведущего человека.
2. Шехид - мусульманин, погибший за правое дело.
|
