(Продолжение. Начало см. "Зеркало" от 7, 14 и 20 января 2012 г.)

Хаш по трезвому размышлению понимал, конечно, что начальник был в данном случае не так уж не прав, донимая его нотациями и нравоучениями, скорее, Хаш сам был не прав, нарушая трудовую дисциплину и порой вызывающе себя ведя, но сейчас ему нравилось быть неправым. Сейчас, чувствуя себя незаслуженно наказанным судьбой, он тоже хотел незаслуженно обижать, унижать, бить, рвать и метать, и быть неправым, быть несправедливым в своем маленьком мирке, который никто не хотел замечать. Ему теперь хотелось порвать со своим прошлым и оставшийся крохотный кусочек жизни пожить, как ему хочется, пожить свободным, свободным от всего человеком, что не могли позволить себе здоровые люди, срок смерти которых был отодвинут на очень неопределенное время. Вспомнив про отведенный срок, Хаш вновь почувствовал укол страха в сердце, ощутил мгновенный жуткий холод ужаса, сковавший все члены его, ноги и руки, и особенно сильно один член, так что пришлось постоять посреди проезжей части улицы (там, где ужас охватил), выслушивая нетерпеливые сигналы и непечатные слова шоферов, вынужденных объезжать его. Он постарался взять себя в руки и, перестав изображать памятник, на деревянных ногах дошел до тротуара. Холодный пот вновь выступил на лбу и струйкой пробирался между лопаток по спине вниз.

Хаш постоял на тротуаре, отдышался. Рядом был какой-то захудалый садик; отцы города - любители фонтанов еще не добрались до него, и садик стоял, как кастрированный баран без фонтана, с кривыми, облезлыми скамейками, пустыми в этот час, и с несколькими плохо принявшимися деревцами, судя по их виду, не жильцами на этом свете. Хаш снова вспомнил про шесть месяцев, хотя и не забывал ни на миг, просто время от времени отходило на задний план в уме, и, вспомнив, подумал, что ему отведен срок, видимо, еще меньший, чем этим деревцам. Хаш тяжело опустился на ближайшую скамейку, растирая машинально сердце, и теперь вдруг вспомнил, как сильно, резко оно забилось от приговора врача, будто желая выскочить меж ребер, арестованное и посаженное в грудную клетку.

Рука массировала левую часть груди, а Хаш постарался представить мир без себя, то есть без него, Хаша. Каким он будет этот мир после него? Все, что его окружало, что он любил, кого тогда будет окружать, и кто будет все это так же любить, как он, Хаш? Ему захотелось плакать. И он заплакал. А что же? Теперь он мог себе позволить все, что хотел. Особенно если это все бесплатно.

ArrayА за плач он не должен никому ничего, вот он сидел и плакал. Рядом с его скамейкой прошла маленькая, лет четырех девочка с бабушкой.

- Я умираю, - пожаловался ей Хаш сквозь слезы, сквозь плач.

Бабушка заторопилась, прибавила шаг, крепко держа девочку за руку. Девочка удивленно уставилась на него и, отдаляясь, все выворачивала голову в его сторону и глядела нахмуренно, пока бабушка не прикрикнула на нее, чтобы смотрела под ноги. Хаш тоже смотрел на девочку сквозь слезы, еще больше помутневшим взглядом, чем было отведено его взгляду природой, и думал, что вот, через полгода его не будет, а девочка эта будет проходить через садик и не вспомнит его, плачущего на скамейке, что он уже не увидит внуков, таких же малышей, как эта девчонка, не познает радостей, знакомых дедам, что жена останется без него и, скучая, станет постепенно разговаривать и ворчать сама с собой, пока не попадет в психушку, что Сабина найдет себе другого, что главбух в супермаркете, узнав о его смерти, обрадуется, потом пожалеет, что обрадовался, станет ему стыдно, и он придет на могилу Хаша и положит на могильную плиту две гвоздики, попутно сожалея, что купил цветы в киоске на кладбище, где они гораздо дороже, чем на улицах - на кладбище по манату, а на улицах города по сорок копеек... Много чего передумал и представил себе Хаш, сидя в садике на скамейке под накрапывающим дождиком и не слыша разноголосый рев машин, попавших в пробку в двух шагах от его скамейки.

Жена его встретила с веником в руках.

- В смысле - выметаться? - спросил он.

- Нет, - сказала она. - Уборку делаю.

И тут вдруг так хорошо улыбнулась - ему, его шутке, - что Хашу стало горячо на сердце, и он подумал, что пока не так уж плохо... А подумав, тут же вспомнил анекдот: летит парень с двадцатого этажа и думает: пока все идет неплохо. Улыбнулся.

- А ты что так рано вернулся? - недовольно спросила она. - Я ждала только к обеду, как всегда. Будешь сейчас путаться под ногами.

- Все изменилось, - сказал он.

И жена тоже изменилась в лице.

- Что изменилось? - встревоженно спросила она.

"Сказать? Нет, не говорить? - промелькнуло в голове Хаша. - Не скажу", - решил он, но, тем не менее, сказал, правда, не то, что задумал сказать:

- Я ухожу.

Она сразу поняла, о чем он, но все же спросила:

- Уходишь? Куда?

- Ухожу из дома. Ухожу от тебя, - сказал Хаш абсолютно спокойно, голос был ровный, скучный, будто он за столом просил передать ему хлеб. - Ты мне надоела.

- Ты выпил?

- Нет. Ты же видишь.

Тогда она, поверив, сползла по стене и осталась сидеть на полу возле кучки мусора, которую собиралась сметать в совок, а веник и совок выпали из ее рук в разные стороны, будто убегая от нее, будто им она тоже надоела. Спокойный тон его, каким он произнес все эти страшные, непривычные слова, больше всего напугал ее.

- Собери мои вещи, - сказал он. - А я пока прилягу. Устал.

Она постепенно приходила в себя, поднялась с пола, быстро смела в совок кучку на полу, разогнулась, внезапно отшвырнула от себя и совок с мусором, и веник и, не глядя на него, спросила:

- Ты куда? Ах да, понятно... Что я спрашиваю...

- Мне надо отойти от всей этой обстановки, от тебя, от работы. Немного отдохнуть. Немного... Месяцев шесть...

"И зачем я это сделал? - думал он, шагая по улице с саквояжем в руках. - Бессмыслица... Все так бессмысленно... Но если б ей сказать о разговоре с врачом, нет... это было бы слишком утомительно..."

Что-то ему подсказывало, что не надо идти туда, интуиция проснулась и вяло, со сна протестовала, но он продолжал упорно шагать к цели..