Я не наивная девочка и, конечно, чувствовала, что нравлюсь ему, но в этом нет ничего особо необычного или плохого, правда? К откровенным и бесцеремонным мужским взглядам я привыкла, честно говоря, хотя, кажется, ни одна женщина не может привыкнуть, когда какой-нибудь молодой парень или мужик с уже седыми волосами и щетиной на небритом лице начинает откровенно пялить глаза на ноги, попу или грудь более-менее привлекательной женщины на улице, остановке или в магазине. Такое впечатление, что они разглядывают не живого человека, а манекен в витрине, фотографию в порножурнале или в Интернете, что-то неживое, потому этому "что-то" до лампочки, смотрят на него так или нет. А может, они думают, если есть чем думать, и думают о чем-то вообще, что нам, женщинам, это нравится? Льстит, как стриптизершам на сцене, проституткам на улице красных фонарей подобное низкопробное и унизительное мужское внимание? Создается впечатление, что у таких мужчин нет ни матерей, ни сестер, ни дочерей, или они не выпускают их из дому, держат в заточении, только поэтому никто и не может смотреть на них так, как они смотрят на чужих женщин. И главное, такие мужики не получают по шее за это. Или почти не получают, иначе бы остерегались так пялить глаза. Или правду говорит моя знакомая Ирадка, что настоящих мужчин почти не осталось, делая столь глубокомысленный вывод на основании того, что мужики не уступают ей место в метро?

А он поначалу производил впечатление дисциплинированного и компетентного руководителя, хотя и чересчур властного. С другой стороны, ничего не попишешь - военный врач, рослый и представительный начальник отделения в нашей больнице, как по старой гражданской привычке мы называем наш госпиталь. Я чувствовала на себе его липкие взгляды, мне это очень не нравилось, но что поделать? Таких стало много, я уже говорила, а большего он себе не позволял поначалу. Впервые я почувствовала неладное, когда он позвал меня в свой кабинет, то есть почувствовала не тогда, когда позвал, а после того, что там было. Позвал он меня вскоре после того, как я развелась, пришлось развестись, хотя я очень долго старалась сохранить семью, кое-как поднять Расима, зная, как трудно женщине без семьи, без мужа в наших условиях. Дело не только в деньгах или в мужском плече, в котором нуждается каждая женщина, каждая семья. Однако сохранить семью оказалось невозможно - ребенку было около четырех лет, когда в очередной раз, потеряв работу, он снова связался со своей компанией из старого двора, стал пить, гулять, подолгу играть в нарды, карты и домино средь бела дня. Он и до этого покуривал, знал вкус анаши, а когда остался без работы, хотя постоянную, приличную работу он потерял давно, вскоре после рождения Гюнайки, с тех пор постоянной работы у него не было, всегда временная, от случая к случаю, тогда он и стал курить по-настоящему. Вся их компания употребляла наркотики, многие сидели на игле, я уже не подозревала, а точно знала это, он иногда просил меня приносить с работы одноразовые шприцы - для ребят, объяснял он. Этими одноразовыми они пользовались по пять-шесть человек, если не десять.

ArrayПотом, видно, уже не только для ребят, а и для себя самого просил, стал приходить невменяемый, со стеклянными глазами. Еще они иногда нюхали дурь, "аg" - белую, как они ее называли, а на какие деньги они ее покупали, как находили, одним им ведомо, она же стоит бешеные деньги, а денег у них никогда не было, семьи их бедствовали. Семьи бедствовали, а на это, видишь ли, бабки они находили. Когда он начал регулярно бить меня, отнимать последние деньги, положение стало совершенно невыносимо, я уже не могла терпеть, дочурка почти каждый день плакала от страха, боялась криков, моего плача, и я после долгих колебаний приняла решение развестись с мужем. Мама меня поддержала, хотя вначале была против, в нашем роду никто не разводился, говорила она, какой позор, твой дед и отец перевернутся в гробу. Но отец и дед давно были не с нами, лежали себе в своих гробах, помочь ничем не могли, и я решила - чем иметь такого мужа, как Расим, лучше вообще не иметь, лучше быть одной, если ребенок сидит голодным из-за него, авось, как-нибудь прокормлю ее. Мне было очень трудно, я много переживала, плакала, колебалась, даже когда колебаться уже было нечего, и старалась скрывать все это на работе. Но разве такое скроешь?

Всегда, еще с детства, я была не балованной, капризной, хотя и общительной, да и во дворе тоже, а еще у меня были хорошие отношения с девочками, окружающими и в школе, и в медтехникуме, который я закончила. Характер у меня покладистый, в покойного папу, как говорит мама: "Общительная тихоня ты, и воли точно так же не хватает, как у него". Как бы там ни было, училась я хорошо, память у меня была отличная, отношения тоже со всеми хорошие, хотя близкая подруга у меня только одна - Гюля. Я не люблю, не могу впускать людей к себе в душу, сто раз проверю, прежде чем доверю хоть какое-нибудь признание. Так что дружу я далеко не со всеми, но разговорить человека умею. Наш педагог по литературе как-то раз сказал мне, что из меня мог получиться хороший журналист-интервьюер, настолько мне удается разговаривать с людьми. Это, конечно, было приятно, но о журналистике я и не мечтала, хотя действительно много читала, перечитала всю классику и приключенческую литературу, словарный запас у меня был хороший, писала сочинения тоже неплохо, минимум ошибок, но журналистика, журфак были не для меня, мне надо было побыстрее закончить медицинский техникум и начать зарабатывать деньги. Зато это мое умение разговаривать, точнее умение слушать и быть заботливой пригодилось мне, когда я устроилась работать медсестрой в больнице, то есть в нашем госпитале. Я уже была тогда замужем, родила, Гюнайке было три годика. Устроил меня брат моего свекра, дядя Расима. С работой я быстро освоилась, с самого начала знала всех больных в своем немаленьком отделении по именам и фамилиям, узнала их болезни и проблемы - память у меня была хорошая, кроме того, я не ленилась тайком записывать то, что я узнавала о них. Людям так нравилось, что я помню, держу в голове их данные, болячки, даже близких и родственников, которые приходили их навещать. А я держала все это не в голове, а записанными на листках бумаги, про которые они не знали и не подозревали, заглядывала в них тайком, перед тем, как возникнет необходимость. Но людям очень нравился результат, это главное. А кроме памяти, чтобы уметь делать такие вещи, надо еще и интересоваться людьми, хотя бы немного жалеть их. Жалеть, а не видеть в больных и их родственниках только баранов, которых надо стричь и доить, или только обладателей бумажников, из которых они должны вынуть и дать тебе деньги только за то, что попали в твое отделение, даже если ты им ничего не сделала, как считали некоторые медсестры в нашем отделении, особенно задорная, большегрудая и большезадая Солмаз, с которой наш начотделения регулярно запирался в своем кабинете, потом она выходила с наспех подмазанными, распухшими губами, иногда даже забывая накрасить губы, не думала, что все видят, вошла она с помадой на губах, а вышла через пятнадцать минут уже без помады. Или при таком самомнении ей было все равно, что видят, думают? Зато порой, особенно в холодную, ветреную или дождливую погоду, он отвозил ее домой на своей "Ниссан-максиме", ей позволялось иногда опаздывать, вовсе не приходить на работу, и делались ей разные другие поблажки, прежде всего она не выплачивала ему долю, которую выплачивали все мы, собирая деньги с больных - так говорили женщины. Я про это, конечно, быстро узнала, как и все в нашем отделении, но делала вид, что не знаю, не лезла не в свое дело, чтобы не иметь неприятностей..