Когда Марьям познакомили с Мусой, ей было тридцать семь лет, Муса же был ровно на тридцать пять лет старше и выглядел так, что вот-вот отойдет в мир иной - руки тряслись, голова мелко подрагивала, слушая вас, он приближал к вашему рту свое волосатое ухо, кушая, часто ронял на рубашку, одним словом, выглядел он гораздо старше своего возраста (злые языки утверждали, что из-за разгульной невоздержанности на протяжении многих лет) и налицо были все атрибуты дряхлой старости. А когда он неожиданно, всего лишь после двух встреч в компании друзей, предложил Марьям руку и сердце, она, уже разузнав, что наследников у жениха фактически не было, а наследство такое, что живи - не хочу, на десять жизней хватит, тут же дала согласие, в надежде, что старик при таком здоровье, или точнее - нездоровье, недолго протянет и все денежки достанутся ей, законной вдове. Правда, выяснилось, что жених уже трижды был женат, но одна умерла, с двумя давно уже развелся, откупившись от них, никаких алиментов не платит, два его мальчика от первого и второго браков умерли - один в детстве от менингита, другой мальчик в семнадцать лет погиб в уличной поножовщине, с разделом имущества не должно быть проблем - и это главное, решила Марьям. Муса всю жизнь проработал на высоких и прибыльных должностях, деньги греб лопатой, из всех наук тверже и лучше остальных усвоил науку "богатеть любыми способами" и к своим семидесяти двум годам сколотил такое состояние, что даже рядом с состояниями современных нуворишей оно не выглядело бледно.

Муса оказался хорошим мужем и оправдал все ожидания Марьям - щедро давал деньги, стоило ей только заикнуться, исполнял любые ее прихоти; как ни странно, абсолютно не ревновал ни к кому, давая ей полную свободу, одно только ожидание Марьям он не хотел оправдать: умирать не хотел. Не хотел покидать этот мир и оставить своей законной супруге все, что успел накопить. Мало того, Марьям к своему ужасу обнаружила, что почти каждую ночь новый муж ее домогается. Да еще с такой страстью, что тридцатилетним впору. Такой напор со стороны старика, трясущего головой и переспрашивавшего по нескольку раз в разговоре, очень напугал ее, но она решила выждать, не торопиться - может, это оттого, что молодожены, если только это слово можно применить к семидесятидвухлетнему мужчине, и вскоре страсть утихнет и взамен вполне естественно придет отходящая старость. Она жила надеждой, но не привычная к таким сексуальным атакам, сильно утомлялась, сердце заходилось, весь день потом лежала, как мертвая, апатично разглядывая потолок с лепными амурчиками и себя, разбитую вконец, в зеркальной стене напротив роскошной кровати, которую она постепенно начинала ненавидеть.

Марьям была красивой девушкой, в двадцать лет ее выдали за молодого парня, честь честью, хороший, толковый ей муж попался, деньги зарабатывал, ее любил, считал, что по любви женился, потом наступило темное неопределенное безвременье в той стране, где они жили, и муж остался без работы, решил податься на заработки в соседнюю страну, поехал и там был убит через два месяца националистами, которых называли чудным, непонятным ей словом - скинхеды. Потом умер от инфаркта отец Марьям, и ей пришлось в ту пору по-настоящему трудно, пойти работать, чтобы помочь матери и младшей сестренке, и так прошли годы, девичья незрелая красота Марьям к тридцати семи годам, несмотря на нелегкую жизнь и выпавшие ей тяготы, расцвела пышно, и когда она шла по улице, слегка покачивая бедрами, мужчины, молодые и пожилые, поглядывали ей вслед, но замуж ей так и не удалось выйти во второй раз, хотя жизнь за прошедшие годы научила ее многому, и на смену юношеской восторженности, когда красота мужчин и парней была для нее основным критерием оценки, пришло практическое понимание жизни, и теперь не внешность ее знакомых и полузнакомых, стремившихся поближе узнать ее, определяла ее отношение к ним, а их толстый кошелек и счета в банках.

Вот такой и застал ее Муса, практичной, но не деловой, просто ожидавшей своего часа, своего везения, которое по ее расчетам должно было вскоре наступить - ведь не зря же все-таки смотрят на нее такими жаждущими взорами мужчины, кто-нибудь из них должен был попасться, сейчас просто надо было вести себя поскромней, не суетиться, набраться терпения, чтобы потом отхватить все, схватить за хвост удачу. И хвост удачи в лице Мусы в конце концов попался ей в руки. Но теперь, когда она изо дня в день можно сказать таяла на глазах от сексуальной ненасытности и требовательности супруга, который благодаря своему богатому опыту и буйной фантазии заставлял ее выделывать в постели невероятные фигуры из репертуара ансамбля песен и плясок, она стала сомневаться - тот ли именно хвост она схватила, и кто из них больше выиграл от их брака - он или она. Но... терпение, терпение, успокаивала она себя, разглядывая в темноте ненавистный профиль мирно похрапывающего с полуоткрытым ртом мужа, посмотрим, как дальше будет, жизнь покажет.

И жизнь показала. У Марьям были мать и младшая сестра, как уже было сказано, она часто ездила к ним, сначала на машине мужа с шофером, потом на собственном "Хаммере", который Муса купил ей после первой же просьбы, запросто, как букет цветов.

- Это тебе подарок к дню рождения, - сказал Муса (хотя день рождения Марьям был торжественно и пышно отпразднован полтора месяца назад, когда Муса преподнес ей бриллиантовое колье), глядя, как она сидит за рулем и любовно поглаживает ручки дверцы, кожу на сиденьях, как переполнявшее ее чувство радости раздвигает ее губы ( тут Муса чуть не задрожал от страсти) в бессознательную улыбку, точь-в-точь такую, какая появлялась на лице ее в начале их любовных игр, когда тихие извилистые поиски новых форм и нового качества оргазма заставляли ее тело дрожать от натиска страсти, а губы - непроизвольно раздвигаться и показывать ровный ряд белых мелких зубов.

Array- Только тебе, конечно, следует научиться водить.

Она, не переставая улыбаться, кивнула, и он поцеловал ее в яркие пухлые сочные губы, чувствуя, как молодеет от подобных поцелуев.

- Я поручу шоферу заняться тобой, - сказал Муса, нисколько не смущаясь двусмысленностью фразы.

Шофер занялся, и через три недели Марьям, оказавшаяся способной ученицей, сама водила, мало того - лихо водила и научилась делать все то, что умел шофер с двадцатилетним, почти каждодневным стажем работы. Муса не мог на нее нарадоваться, и когда наступило лето, попросил ее повезти его на дикий пляж в тридцати километрах от города, где и довел ее до исступления своими ласками в кустах возле засохших собачьих экскрементов.

- Наша дача же рядом, - отдышавшись, ошарашенная внезапностью происшедшего, напомнила Марьям.

- Новое ощущение, - многозначительно произнес Муса. - Давай, одевайся и поехали.

Марьям жаловалась матери, что очень устает, что даже машину водить у нее подчас не хватает сил, и весь день проводит в праздности, только к вечеру приходя в себя, скучает. Мать успокаивала ее, как могла - но зато... говорила она. "Э-э, - безнадежно махала рукой Марьям, - когда это произойдет?" "Ну, не может же он жить вечно, - говорила мать. - Скажи, а дача на чье имя?.."

Марьям задумчиво, что-то соображая про себя, поглядела на мать.

- Разве можно так? - сказала как-то Марьям мужу после особо бурного соития. - Не забывай о своем возрасте, ты ведь уже не молод, не дай Бог что случится, что я буду делать? - лицемерно, но с соответствующей миной, вздохнув, проговорила она.

- С тобой я молодею, - сказал Муса. - Когда я тебя увидел в первый раз - меня как молнией шарахнуло, подумал - моя будет... Вокруг меня столько баб увивалось, любой мигни - сейчас ляжет...

- Фу, какие ты непристойности говоришь, - скромно потупилась Марьям, как хорошо воспитанная девушка.

- Но ты... ты совсем другое дело... С тобой я забываю свои годы... Меня постоянно тянет к тебе. Не могу от тебя отлипнуть, - признался Муса, целуя ее глаза, щеки, ухо, целуя все, что подвернулось, но Марьям тут же прекратила эту новую волну нежности, чреватую сами знаете чем.

Так они жили, купались в роскоши, ездили по знаменитым курортам мира, где Мусу неизменно принимали за дедушку Марьям, Муса щедро помогал матери и сестре Марьям, которой дал приданое и вскоре нашел жениха, так что мать постепенно прекратила разговоры о переселении зятя в мир иной, ее вполне устраивала та жизнь, что началась в их семье с появлением Мусы. И вскоре Марьям почувствовала, что привыкает к старому мужу и даже, кажется, начинает любить его, его ласки уже почти не вызывали в ней брезгливого чувства, и она, часто доведенная до истерики большим пенисом Мусы, эрекция которого не уступала эрекции молодого жеребца, всем существом своим чувствуя, как все глубже проникает он не только в тело ее, но и в сердце, в душу, начинала страстно отвечать на ласки мужа, охваченная новым к нему чувством, которое очень походило на любовь, хотя, что это такое - хрен его знает.

Однажды в Будапеште Марьям встретила цыганку, которая вполне сносно говорила на турецком языке, и цыганка нагадала ей скорую встречу с пиковым королем, который изменит всю ее жизнь.

- У меня уже есть король, - сказала Марьям. - И жизнь свою менять я не хочу.

- Не от тебя это зависит, красавица, - сказала цыганка. - Я говорю, что карты показывают.

Марьям расплатилась с ней и ушла, не придав значения словам цыганки.

Марьям, уже не стесняясь прохожих, брала его под руку, когда они гуляли по улицам незнакомых городов, прижималась к нему боком, когда он что-то спрашивал у нее, и тут же, не дожидаясь ответа, переспрашивая повторно по старческой привычке, она по-настоящему была благодарна ему за то, что перед ней теперь открывался весь мир, что она многое могла повидать, в ней неожиданно обнаружилась страсть к путешествиям, видимо, долгое время подавляемая из-за отсутствия возможностей. Однажды, когда они сидели в маленьком римском кафе и, попивая - она - кофе, он - апельсиновый сок, - лениво поглядывали вокруг, разморенные августовской жарой, впитывая новые непривычные запахи этого города, этой мощеной улочки, на которой находилось кафе, она вдруг в приливе чувств ( она не могла бы даже назвать конкретно, что это были за чувства: нежность, благодарность, чувство жалости к нему, такому с виду беспомощному, жалкому, вот пролил сок на рубашку и виновато, испуганно поглядел мельком на нее, будто совершил бог весть какой проступок), взяла его руку, усеянную старческой гречкой, и поцеловала, надолго прильнула губами.

- Что ты? А?.. - сказал он. - Что с тобой, а?..

- Так, - сказала она, вытирая платочком увлажнившиеся глаза. - Вспомнила грустное.

- Что грустное, а? Что грустное? Рассказать не хочешь?

- Нет, - сказала она. - Посмотри, какой смешной малыш, - показала пальцем на мальчика, проходившего мимо их столика с пожилой женщиной.

Он посмотрел и ничего смешного в малыше не обнаружил, но вдруг, совершенно неожиданно обнаружил, что она плачет. Муса не на шутку расстроился, но ничего спрашивать не стал, смутно догадываясь о причинах ее слез.

Он любил ходить пешком, брал ее с собой на прогулки, будь то в родном городе, или за границей, она, не привычная к подобным утомительным для нее долгим прогулкам, сначала отказывалась, но мало-помалу втянулась и полюбила гулять с ним, таким образом положив конец малоподвижной жизни своей, и в результате сбавила вес, что несказанно ее радовало.

- Теперь ты выглядишь еще привлекательнее, - говорил муж, беря за талию ее, упиравшуюся, заливавшуюся краской стыда, притягивая, прижимая к себе, абсолютно не стесняясь присутствия кого бы то ни было.

Муса не любил обращаться к врачам и в последний раз был в больнице лет пять назад, когда, упав на улице, сломал себе ногу, но Марьям при первой же возможности не преминула поинтересоваться феноменом мужа. Врач, пожилой опытный хирург-уролог, с которым она случайно познакомилась через одну из своих подруг, выслушав ее внимательно, заявил, что подобными отклонениями полна земля наша, особенно в сельских, горных районах страны, и - глядишь - старик, которому вроде бы помирать пора, а прыгает и скачет в постели, как молодой козленок, и она в качестве жены должна только радоваться такой неуемной страсти и не обращать внимания на внешние признаки старости, потому как они и есть всего лишь внешние. Организм такой, пояснил еще врач, неисповедимы пути Господни, разные люди, разные возможности, радуйтесь, девушка, радуйтесь...

- Да я не о том, - сказала Марьям, - как бы с ним не случилось чего, не приведи Бог, во время... во время...

Тут врач молча развел руками.

- Такое и с молодыми может случиться, - произнес он после паузы, внимательно разглядывая Марьям и подумав, что с такой кралей и умереть в постели не грех. - Тут уж, как Бог даст. Все в руках Аллаха...

Марьям ушла от него в растрепанных чувствах, вовсе не успокоенная, на что надеялась до встречи с врачом, смутно подозревая, что до того, как стать хирургом, он был моллой.

Морщины лица, дряблости бренного тела, волосы, пучками вылезавшие из ушей, огромный кадык, детская беспомощность во время еды и одевания (ему особенно не нравилась зима, потому что приходилось долго и трудно одеваться и раздеваться, он путался в рукавах, тихо проклинал холод на улице и того, кто придумал эту нелепую одежду, Марьям ему помогала, уговаривая не сердиться) вскоре отошли на далекий задний план, на общий план, как говорят киношники, а крупным планом перед ней всегда был он, его сущность, его чистая душа, его горячая благодарность за ее любовь, его мгновенная отзывчивость на ее желания и на желания ее родных и близких. Одним словом, прошло не так уж много времени со дня их знакомства и первого бурного соития в день их женитьбы, и Марьям по-настоящему полюбила мужа.

Однажды, придя домой от матери, которую ездила повидать после долгой поездки по Европе, Марьям, снимая в прихожей обувь, вдруг услышала истерический крик мужа из столовой:

- Ну так убейте его!

(Продолжение следует)