Несколько лет тому назад, когда ударила по сердцу весть о кончине одного из крупных художников тюркского мира, большого башкирского поэта Мустая Карима, и долгое время перед взором моим вставал облик этого прекрасного человека, и долгое время меня не покидало тяжелое ощущение, порожденное горькой вестью, в очередной раз подтвердившее неотвратимость бренности бытия.
Я и не мог представить себе, что эпизодические встречи с Мустаем Каримом, беседы с ним столь подробно запечатлелись в моей памяти, и эти подробности, будто ждавшие печального потрясения, всколыхнулись и ожили, усугубив горечь утраты.
Знаешь - смерть предопределенна.
Что ж метутся в бренном мире?
(Ашуг Алескер).
И это для меня один из безответных вопросов, - что бы ни говорил рассудок, какое бы утешенье ты не находил, в какие бы потусторонние миры не верил, это смятение угнездилось в такой глуби сердца, в тайниках подсознания, что угнетенность от бессилия, порожденная этим смятенным осознанием неизбежного, неотступно присутствует в нас.
Не могу сказать, что у меня с Мустаем Каримом были особо близкие отношения, мы попросту, начиная с 70-х годов, встречались на различных литературных форумах, преимущественно в Москве, а порой в других городах бывшего Союза; "Как дела в Азербайджане?" - интересовался он, передавал приветы Мирзе Ибрагимову, Имрану Касумову, - так, примерно, обстояло дело, но волею обстоятельств в конце 80-го или начале 81-го года, холодным зимним вечером, опять же в Москве, нам довелось накоротке и доверительно пообщаться за прекрасным ужином, и тепло этого общения запало в душу и не убывало, не выветрилось по прошествии лет.
Молла Джума (другой наш ашуг - устад) резонно сказал: "друг иль близкий, - их не густо, раз и два..."; и я не сподобился в жизни особого обилия друзей, знакомцев было уйма, даже через край, а в дружбе я был щепетилен (да и сейчас таков!), сторонним "шапочным" знакомцем могу какой-то проступок или огрех вскоре простить, а друга - никак не могу; но сегодня для меня самого любопытно то обстоятельство, что среди людей, с которыми меня смолоду связывали дружеские отношения, были и аксакалы с почтительной разницей в возрасте.
При этих словах перед глазами оживают светлые и колоритнейшие образы Абулкасума Гусейнзаде (подступившего к столетнему возрасту), еще в 1914 году издавшего в типографии "Братья Оруджевы" роман "Увядший цветок", который написал под влиянием модных французских романов начала ХХ века Али Сабри, Гулама Мамедли, Азиза Шарифа... Эти люди, эти литераторы для меня были живой легендой, они являлись современниками Мирзы Алекпера Сабира, Наджафбека Везирова, Мирзы Джалила, Мохаммеда Хади, Саххата, Фирудинбека Ксчарли, Ахмедбека Агаева, Абдуррагима Ахвердова, Алибека Гусейнзаде, Гусейна Араблинского, Абдуллабека Диванбекоглу, Самеда Мансура; они и видели Мамед Эмина Расулзаде, Фаталихана Хойского, Насиббека Юсифбейли, Гаджи Зейналабдина Тагиева, Мусуу Нагиева, были лично знакомы с ними; они были гражданами Азербайджанской Демократической Республики, которую советская идеология, Система поспешила замуровать в анналах истории. Они для меня являлись носителями азербайджанского просветительства, интеллигентности, духовного аристократизма на исходе XIX и в начале ХХ столетий, перешагнувшими из этого недосягаемого далека в наши дни, с которыми я имел честь обмениваться рукопожатием, которые высказывали суждения о моих литературных работах, давали мне на прочтение свои труды, переписывались со мной, порой и перешучивались и даже могли за компанию пропустить рюмку коньяка...
Представьте себе, что при этих патриархах - аксакалах даже такие мои почтенные наставники - друзья ("наставничество" не обязательно подразумевает преподавание в аудиториях), как Мамед Джафар Джафаров, Аббас Заманов, Мамед Гусейн Тахмасиб числились в представителях "молодой генерации" творцов науки...
Впрочем, кажется, перо увело меня далеко от темы...
Дело в том, что среди моих друзей, которым перевалило за восьмой десяток, был и известный русский писатель-сатирик Леонид Ленч, и я даже посвятил ему, вернее, пропаже его кепки юмористический рассказ, опубликованный "Литгазетой" в Москве (не поленившись, я порылся в своем архиве и нашел номер "Литературки" с публикацией - 7 ноября 1984 г.). С Леонидом Ленчем мне довелось несколько раз побывать в загранпоездках, которые еще больше сблизили нас.
Короче говоря, всякий раз, бывая в Москве, я созванивался с Леонидом Сергеевичем и, при возможности, мы встречались, и упомянутым выше холодным зимним вечером он пригласил меня на ужин к себе домой. Он был человеком не столь уж расточительным, и когда я поинтересовался о поводе радушного приглашения, сей искренний старик (никак не признававший себя стариком!) сообщил серьезным и интригующим тоном:
- Я тебя познакомлю с одним прекрасным человеком.
Этим прекрасным человеком оказался Мустай Карим.
В тот холодный зимний вечер мы до полуночи просидели и проговорили в уютной квартире у Ленча, что на улице Черняховского. Я упомянул, что и раньше был знаком с Мустаем Каримом, но после того ужина у Леонида Ленча знакомство наше переросло во взаимнодоверительные отношения, я бы даже сказал, в чувство душевного родства.
Мустай Карим был широко эрудированным, с масштабным кругозором, передовым художником-мыслителем. Он был известен не только в Башкирии, но и всесоюзно - как поэт, драматург, и объективности ради следует сказать, что в этой популярности немалую роль сыграла и господствующая идеология; Мустай Карим был из литераторов, которых благосклонно отметило идеологическое начальство: его переводили на русский язык, обеспечивали благоприятный климат в центральной печати, его награждали, избирали в депутаты, он был поднят на высоту авторитетной фигуры советской литературной и общественной жизни, словом, Мустай Карим в Советском Союзе был из "президиумных" людей.
Все это правда, и не стоит ее умалчивать. Мустай Карим, как и Михаил Шолохов, Самед Вургун, Мухтар Ауэзов, Эдуардас Межелайтис, Расул Гамзатов, Чингиз Айтматов, был из мастеров слова, избранных Системой и обеспечивающихся ею "режимом благоприятствования".
Но и творчество Мустая, и перечисленных мною крупнейших художников, по сути, зиждилось и опиралось не милости Системы, а на их большой Талант. И это был тот случай, когда между "зеленым светом", предоставленным Системой, и их творческой самоценностью не существовало уродливого контраста.
Среди обласканных, отмеченных, широко пропагандировавшихся Системой писателей есть и Семен Бабаевский (неоднократный лауреат Сталинской премии), и Анатолий Сафронов, и Кямиль Яшен, и Берды Кербабаев, и многие другие, - да не обессудят нас души этих покойных литераторов, но мы стали свидетелями того, что с распадом Системы распался и ореол славы, которым были окружены их сочинения, ибо их творчество опиралось не на Талант, а на Систему.
Вот уже полвека, как Самед Вургун покинул мир, но он продолжает жить, Михаил Шолохов, невзирая на все измышления и наветы, поныне остается классиком русской и мировой литературы, роман "Абай" Мухтара Ауэзова я считаю и сейчас совершенным образцом художественной прозы; и Эдуардас Межелайтис, и Расул Гамзатов, и Чингиз Айтматов, и Мустай Карим, по существу, художники, которых выдвинула не Система, а истинное искусство.
Как я отмечал, Мустай Карим был эрудированным, широко начитанным человеком, и беседовать с ним мне было очень интересно. Он был в высшей степени культурным и серьезным, в отличие, скажем, от Расула Гамзатова, человеком, был, насколько я мог ощутить, личностью, жившей общечеловеческими чувствованиями; в то же время в нем было очень сильно чувство кровной связи с корнями, родной почвой, национальной культурой. В разговорах со мной он часто говорил: "мы". "Мы" - то есть тюркские народы.
Помнится, в гостях у Ленча, глядя на многослойные стеллажи библиотеки хозяина дома, Мустай Карим сказал:
- Русские дали нам многое. Одно только чтение Достоевского, Толстого в оригинале стоит чего угодно! Но и мы дали русским немало! Просто у нас нет возможности это исследовать, это представить...
Мустай Карим, при всей своей высококультурности, деликатности, мог и возмутиться, и я был свидетелем его такого преображения.
Я вновь находился в Москве, - это было в пору, когда вышедшая в свет книга Олжаса Сулейменова "Аз и я" вызвала большой резонанс в научно-литературной среде и даже в политических кругах.
Союз писателей готовился провести дни литературы в Тюменской и Томской областях (причем в разгар зимы!), руководителем общей делегации был секретарь СП по критике Виталий Озеров; мне предстояло возглавить группу, направлявшуюся в Нарым (где когда-то отбывал ссылку Сталин), - Колпашовский район Томской области (там стояли морозы в 43 градуса!); мы сидели в кабинете Озерова и обсуждали детали предстоящей поездки. В это время вошел Мустай Карим, поздоровался с нами, справился о самочувствии, делах, и едва присел, как появился оргсекретарь СП СССР Юрий Верченко, дородный, крупногабаритный человек (он был авторитетным партийным функционером, долгое время руководил СП, но в литераторах не числился; справочник с перечнем адресов и телефонов писателей не без улыбки называли "однотомником Верченко") Юрий Николаевич поздоровался, и тут же, переглянувшись со мной и Мустаем Каримом, хитро усмехнувшись, с "места в карьер", спросил:
- Ну что? Прочли статью Лихачева?
В те дни, то ли в "Правде", то ли в одном из центральных толстых журналов была опубликована статья академика Дмитрия Лихачева, где книга Олжаса подвергалась резкой и предвзятой критике, и откровенная миссия этой статьи заключалась в том, чтобы поставить официальную (!) точку обсуждениям вокруг "Аз и я".
Моментально в лица Мустая Карима исчезло всегдашнее невозмутимо-сдержанное выражение, он побагровел и, резко поднявшись (чуть было не написал "вскочив") с места, с вызовом отозвался:
- Да, прочли! Я не ожидал от такого ученого, а самое главное, от такого человека такой реакционной статьи!..
В тот же день вечером я эти слова Мустая Карима занес в точности на бланк в гостинице "Москва". Жаль, что дату не поставил.
Мустай Карим явно был в позе готового к бою ратоборца; и мне хорошо помнится, как Юрий Николаевич, по характеру человек добрый и миролюбивый, вероятно, несколько смущенный такой неожиданной вспышкой Мустая Карима, заграбастал его своими ручищами в объятья:
- Мустай! Я вас очень уважаю!
И тем самым разрядил минутную напряженность (правда, в качестве "сложившего оружие").
Пишу эти слова и не хочу скрывать, что испытываю ностальгию по литературному процессу 70-80-х годов, литературным разговорам, баталиям, событиям и встречам, короче говоря, по литературной атмосфере тех лет со всеми горестями и радостями, но живой и динамичной.
Удивительно, что тогдашний литературный процесс в Азербайджане был составной частью общесоюзного литературного процесса, но, вместе с тем, протекал совершенно аутентично, и общесоюзная панорама для меня была интересна и производила впечатление живого организма именно тем, что представляла собой совокупность самостоятельных национальных художественных процессов - русского, азербайджанского, эстонского или, скажем, грузинского литературного процесса. И в этом заключались его колорит и оригинальность.
Сегодня, когда в азербайджанском литературном процессе собственно литературные критерии уродливо деформировались, когда разгулялись окололитературные разглагольствования, публичное бахвальство - "я совершил то, я совершил это"..., - нечистоплотный пиар, псевдолитературные страсти и баталии, когда навешивание всяких собак и оскорбительных выпадов, безответственных "литературных приговоров" приобрели форму метастаза, весьма явственно ощущается регресс от позитивного тонуса литературной атмосферы 70-80-х годов...
Разумеется, эту ностальгию во мне пробуждают не былые проявления вульгарного социологизма в литературе (обыватели тут же возьмутся за перо: "ах, глядите, Эльчин ностальгирует по советской эпохе!" Ну и пусть марают бумагу, на то они и обыватели!), а чувства, связанные с ревностью к подлинной литературе и искусству.
Большая, историческая эпоха ушла в прошлое, и унесла с собой печальной памяти явления, среди которых многие уродства, трагедии, страхи и угрозы, ужасные события; но, вместе с тем, память о прошлом не состоит из сплошных уродств, ужасов и трагедий.
И вот эти заметки меня подвигли написать, неожиданно для меня самого, атмосфера литературной среды 70-80-х лет, чистый, одухотворенный образ Мустая Карима в памяти моей.
И я бы хотел завершить разговор о Мустае Кариме его письмом почти двадцатилетней давности, которое стало мне еще дороже после того, как он покинул мир.
В 1988 году в московской "Молодой гвардии" вышел сборник моих избранных произведений под названием "Автокатастрофа в Париже".
В книгу вошли рассказы и повести на абшеронскую тему, другие рассказы, а также роман "Махмуд и Марьям"; и доброй традиции тех времен (писатели посылали друг другу новые свои книги и, главное, читали их!) я отправил экземпляр московского сборника Мустаю Кариму. Погодя я получил от него такое письмо:
"Дорогой Эльчин!
Получив Ваш подарок, я не сразу ответил, так как начал читать роман. И вот дочитал его. Рассказы прочту потом.
Роман произвел на меня большое впечатление и глубиной философской концепции, и с точки зрения художественной выразительности. Вы настоящий мастер. Вы совершенно легко, даже без оглядки, увели меня в мир людей далекой эпохи. И как точно Вы определили свою главную идею: величие, грандиозность - будь то истинная, будь и воображаемая - по своей сущности трагична.
Говорю Вам "большое спасибо" за часы раздумий, волнений и очарований, подаренные мне.
Братски обнимаю.
Мустай Карим.
25.4.89." Это письмо - мое последнее общение с Мустаем Каримом.
Много воды утекло с тех пор.
Покойный Ильяс Эфендиев повторял одну пословицу: "Все у времени в плену, время не подвластно никому".
Аллах да упокоит душу Мустая Карима.
Да озарится светом его последний приют.
|
