Накануне шел дождь, и все вокруг, начиная от запаха свежескошенных трав, тянувшегося с покосов, и кончая хлюпающей под ботинками липкой жижи, напомнило мне о тех днях, когда мы с братьями охотились тут на куропаток. Последний раз мы устроили здесь привал, когда отец задумал закатить пир по случаю совершеннолетия Судабы, нашей единственной сестры, и отправил нас, пятерых братьев, раздобыть дичь для семейного застолья. Больше всех обрадовался этой неожиданной затее отца я, потому что из-за своего прижимистого характера и приверженности к традициям, не поощряющим сельскому человеку лишний раз баловать детей, старик всячески избегал даже разговоров на эту тему. Теперь с предстоящим днем рождения Сусы, как называли в семье общую любимицу, выдался шанс, что и меня не забудут вспомнить, поскольку мы с ней были близняшками, хотя эта кривляка умудрилась родиться минут на десять раньше... "Бог услышал наши мольбы, - вскидывая руки к небу, любила повторять бабушка, - и послал нам - хотя мог сделать это и раньше - девочку, будущую помощницу и опору матери в семье". На бабушку, а тем более на Бога, мы не обижались, понимали: каждая сторона соблюдала свои интересы. Одна заботилась о вселенском счастье для всех, другая - для узкого круга лиц. С тех пор много воды утекло в их Беюкгала. Братья выросли, обзавелись семьями, а мы с Сусой остались докучать друг другу в родительском доме.

Хотя и любила Суса при случае напомнить о своем старшинстве, чтобы поддеть меня за желание верховодить ею, или в подражание взрослым проявлять нездоровое любопытство и лезть в мои дела, жили мы в целом в ладу, заботились друг о друге. А однажды я ежа ей приволок, завернув в шелковую косынку, изящную такую, которую купил в автолавке. Она рассмеялась и, чмокнув обросшую щетиной зверюшку в мордочку, выпустила на волю, а косынку накинула на шею и понеслась в дом. Было ей тогда где-то около пятнадцати, но выглядела старше своих лет, чем вводила в заблуждение охочих до ее руки и сердца окрестных женихов. Признаться, я сам, глядя, как на глазах меняется, становясь все привлекательнее и краше моя сестренка, всячески оберегал ее от чужих глаз и готов был на все, чтобы отделать любого, кто мог бы сказать о ней что-либо дурное.

Конечно, я делал все, чтобы она этого не почувствовала и не очень-то задавалась. Пусть, думал я, цветет себе на радость всем, пока не созреет, а там появится какой-нибудь везунчик и уведет нашу Сусу от нас навсегда.

Правда, был и другой случай, когда из-за того, что она заупрямилась и не хотела погладить мне рубашку, я сдуру сорвал со стены двустволку отца и с криком: "Стой, стрелять буду", - погнался за ней.

Но что и говорить, по-дурацки все вышло. Это я понял, когда, загнав бедняжку в угол курятника, направил ружье прямо в грудь и увидел вдруг ее глаза, застывшие в недоумении и ужасе.

- Что, испугалась? - засмеялся я и, вскинув ружье резко вверх, спустил курок.

ArrayРаздался щелчок, а вслед за ним оглушенный шорохом выпорхнувшей из гнезда наседки, донесся и ответ, прозвучавший как пощечина:

- Дурак! Убийца!

Узнав об этом, отец страшно разозлился и, огрев меня лопатой, запретил не только подходить к ружью, но даже брать в руки обычную мухобойку.

Несколько дней после этого она держала на меня обиду, всячески избегала общения и при случайных встречах делала каменное лицо и поспешно шмыгала в сторону.

- Ну, хочешь, я за тебя выглажу себе рубашку, - мысленно моля ее о прощении, попытался я как-то шуткой сломить ее упрямство, но она даже глазом не повела.

И только тогда, когда я решился на авантюру и упросил придурковатого соседского парня сбегать к нам и сообщить сестре, что я утонул в канале, не прошло и пяти минут, как я заметил несущуюся к берегу Сусу. И на миг представив себе, что с ней может случиться, я, не снимая с себя одежды, сполз по стенке канала в воду, нарочно нахлебался илистой жижи, а потом, сопротивляясь течению, которое и впрямь стало уносить меня к шлюзу, кое-как выполз наверх.

- Мири, гурбан олум, Мири, где ты, почему ты утонул?! - донесся до меня ее полный отчаяния крик, и мне вдруг действительно захотелось утонуть, исчезнуть, превратиться в донный ил под ногами, чтобы не встречаться вновь с ее глазами, не слышать надрывающегося от бессилия и горя голоса...

- Здесь я, здесь! Что ты тут раскудахталась! - прикрикнул я на нее из-за кустов и шагнул навстречу, скидывая с себя мокрую, облепленную грязью куртку.

- Ой, живой! Сам ходит, - обрадованно ужаснулась она и тихо всхлипнула: - А мне, мне сказали, что тебя уже нет...

- Кто сказал?

- Джабир.

- Так он же чокнутый, ты разве не знала об этом?

- Никакой он не чокнутый, просто пугливый.

- Ладно, будет тебе. Нашла, кого защищать. Лучше-ка скажи, что наплел тебе обо мне этот губошлеп?

- Он сказал, что ты передал сообщить мне, что ты утонул...

- Я же говорю: он придурок! - вышел из себя я. - Как это утопленник, если он уже того, может сказать о себе, что он утонул? Соображаешь?!

Вот так мы помирились и больше не подкалывали друг друга по пустякам и научились делить обязанности по дому и между собой по обычаям первобытного общества: мужчины приносят добычу и идут играть в нарды, а женщины разделывают ее, готовят, подают, моют посуду, а потом, валясь с ног, проклинают тот день, когда родились на этот свет.

Но, тем не менее, уломать мою сестричку мне так и не удалось. Она простила мне все, даже преждевременную смерть в канале, но заставить ее выгладить мне рубаху я так и не сумел. И виной всему моя дурацкая затея загнать ее в угол, что-то зловещее, наверное, почудилось тогда ей в моих глазах... Но скоро в нашей жизни все пошло наперекосяк. Началась заваруха в Карабахе. В селе нашем, расположенном у самой границы с братской, так сказать, Арменией, мы задолго до этого почувствовали приближение беды. А началось все с наскоков соседей, живущих по ту сторону Агрычая, разделяющего наши села, прибрать к рукам пастбища, которые всегда считались нашими и на которых временами пасли свой скот и они. Обнаглев на глазах, соседи заявили вдруг, что на землях этих, которые еще со времен Ноя принадлежали якобы их предкам, отныне будут щипать травку только их бычки и коровы. Чтобы мы поверили в этот бред, они откопали где-то и приволокли к сельсовету пару каменных плит, на которых резвились какие-то парнокопытные в момент случки. Рядом насечками был выбит портрет некоего существа с крючковатым, на пол-лица носом в набедренной повязке. Он играл на свирели и был обут то ли в чарыги, а то ли в нечто такое, что напоминало кроссовки из магазина "Спорттовары".

- Так это же Ашот, карбюраторщик из автобазы! - захохотал шофер нашего председателя колхоза. - Точь-в-точь, как пить дать...

- А это тогда что?! - прошипел в ответ некто, одетый в черную рясу с капюшоном, прикрывающим все лицо, и вынул из кармана усохший пучок вяленой мешковины, чем-то похожий на древнеегипетский папирус. - Нате, смотрите, тут все написано и показано, это вам не выписка из домовой книги, а живой музейный материал. Там даже подпись имеется...

- Ашота? - вырвалось у меня.

- Нет, вы только на этого тюрка посмотрите! - взвизгнул человек-невидимка. - Я ему исторический факт под нос сую - его сама церковь освятила - а он тут анекдот о каком-то автослесаре рассказывает.

- А ты, достопочтимый Самвел, - возразил ему Аскер муаллим, наш школьный учитель истории, - разве не знаешь, что лично сам товарищ Ленин назвал религию опиумом для народа.

- Вах! А кто такой Ленин? Он хоть раз в жизни был в Эчмиадзине? Не был, клянусь! Времени у него на это не хватило. Он революцию делал, воззвания писал. 17 лет по Европе колесил как простой турист. То туда ездил, то сюда, тратя налево и направо деньги, отобранные у бедных богачей нашим Камо и тем грузином из Гори. После этого у него еще хватило совести вернуться, скинуть Николая, занять его должность и разделить бедную Россию на красных и белых. Я уж не говорю о взорванных церквях, расстрелянных священниках, этих сынов Божьих, дружбе с Ататюрком. Разве ему, безбожнику, до армян тогда было, до наших слез и обид, до наших земель, потерянных от моря до моря...

- Не потому ли, Самвел джан, вы решили создавать "великую Армению" с выгона для скота?

- Это только первая капля, переполнившая чашу нашего терпения, дорогой Аскер! Главное - начать!..

Самое обидное, мы никогда до этого не сшибались лбами, а, наоборот, всегда находили общий язык, дружили семьями, а во время посевных и уборки хлебов помогали друг другу техникой, даже горючим делились.

Короче, все старания наших аксакалов усовестить соседей, призвать их к миру и согласию и, что там говорить, перестать валять дурака, кончились тем, что однажды ночью в село наше ворвался отряд вооруженных людей и устроил там настоящий погром. Были сожжены около десятка домов и дворов, растоптаны огороды, искалечена, приведена в негодность вся полевая и уборочная техника. Боевики в камуфляже и масках врывались в дома, расстреливали из автоматов онемевших от ужаса людей. Им было все равно, кто оказывался на их пути: мужчины или женщины. Не жалели они даже детей, особенно подростков. Среди убитых оказался и Аскер муаллим, наш учитель истории.

Нам тогда повезло. Наш дом стоял на противоположном краю села. Хотя той ночью убили двух моих братьев и их жен, одна из них была армянка, а дома с построениями сожгли, одни стены остались. Они так же исчезли, как и появились, а на следующий день в село наше, разрушенное как от землетрясения, явился взвод солдат из стройбата и сотрудники райотдела милиции с пустыми кобурами на боку. Среди них был и наш родственник, племянник отца.

- Яхья, - спросил я у него, - а где же твой пистолет? Неужели дома, под подушкой забыл?

- Газеты читать надо, - огрызнулся он. - Из Москвы пришел приказ изъять у населения и даже у сотрудников милиции все виды табельного оружия, вплоть до охотничьих стволов. Сам Горбачев велел. Улавливаешь?..

- У армян тоже будут отнимать?

- Ты что, ребенок? Их разоружать надо, а не отдельные пугалки отнимать. Столько всего насобирали...

(Окончание следует)